Ирина Муравьева - Оттепель. Льдинкою растаю на губах
Он понимал, что «шпионить» она не будет. Понимал и то, что бушует исключительно из ревности, бессмысленной цыганской ревности, и даже промелькнула в его голове цитата из пьесы Островского «Бесприданница», на которую они в прошлом году ходили вместе с Асей: «Так не доставайся же ты никому!» Пьеса шла в Театре Станиславского, на улице был снегопад. «Москвич» его стал пышным белым сугробом, и, когда они вышли, Аська, съевшая два эскимо в антракте и очень довольная проведенным вечером, спросила его:
— А что это значит «любимая женщина»?
И он ей ответил:
— Не знаю, не помню.
Она не отстала:
— Но этот Карандышев… Ведь он почему в нее выстрелил? Он же ее очень сильно любил, или как?
— Из ревности и не такое бывает, — сказал Хрусталев.
— Так значит, что ревность сильнее любви?
Они уже сели в машину.
— Послушай! — сказал Хрусталев. — Это очень непросто. Я сам до конца еще не разобрался.
Сейчас он начал, кажется, «разбираться», и ярость его нарастала от этого. Где она может быть? В гримерной, конечно. Он рывком распахнул дверь в гримерную, увидел Марьяну, над которой колдовала пышечка Лида со своими белоснежными, вытравленными перекисью, кудряшками.
— Сейчас вот припудрим маленько, и все, — приговаривала Лида, толстыми розовыми пальчиками бегая по Марьяниному лицу. — А щечки мы трогать не будем. Пускай и останутся так. Натуральненько.
— Лидочек! — сказал Хрусталев. — Тебя уже час ждет Регина!
— Она меня ждет? А зачем, не сказала?
— Не знаю, не знаю. В «стекляшку» пошла, найдешь ее там. Но давай побыстрее!
— Вы тут посидите. Мы, в общем, закончили, — сказала гримерша Марьяне и скрылась.
— Ты знаешь, меня пригласили на пробы… — сказала она, опуская глаза.
— Ах, вот как! И кто же тебя пригласил?
— Один режиссер, Егор Мячин.
— Приятель?
— Нет, я с ним почти не знакома. Вернее сказать, я знакома, конечно, но он дружит с Санчей, бывает у нас. А ты его знаешь?
— Да, я его знаю. Поскольку кино я снимаю с ним вместе.
Она даже рот приоткрыла:
— Ты с Мячиным?
— А что тут такого? Я с Мячиным. Да.
— Наверное, тебе неприятно, что я… Что, если они меня вдруг утвердят…
— Какое мне дело? Я не режиссер. Но только учти: то, что я тебя «знаю», — и он усмехнулся, — об этом ни слова.
— Боишься, что я помешаю тебе?
— Запомни, что я ничего не боюсь.
— Ты правда решил, что нам лучше расстаться?
Он окинул ее всю злыми и жадными глазами. Егор Мячин прав, что таких не бывает.
— Не знаю. Я этого не говорил.
Конечно же, он говорил, но неважно.
— Можно, я позвоню? — спросила она.
— Сегодня? Да, можно. Звони, буду ждать.
В павильоне возились с декорацией. На переднем плане колосилась пшеница и стоял колченогий стол с двумя скамейками. На одной из скамеек расположился народный артист Будник, лениво читая «Советский экран».
— Кто свет здесь поставил? — спросил Хрусталев.
— Ну, я свет поставила. Что ты орешь? — И Люся Полынина так улыбнулась, что он растерялся. Вот это характер! Ну, не обижается, хоть ее режь!
— Опять напортачили! Я ведь просил: не ставь мне «лучи». Тут же «зарево» нужно!
— Ну, ставь свое «зарево», — Люся вздохнула.
— А ты иди драники жарь, хорошо?
И тут появился Кривицкий. Летний белый пиджак сидел на нем безукоризненно, лицо пахло нежным лосьоном. Он царственно окинул взглядом павильон и попросил одного из осветителей принести ему пляжное кресло.
— Хотел бы, как люди, сидеть, но увы! Егор! Все готово?
— Да вроде бы все.
— Тогда начинаем. А где же актриса?
— Идем мы, идем! — хлопотливо отозвалась из коридора Регина Марковна. — Веду вам актрису! Веду, не волнуйтесь!
Кривицкий приподнялся на лежаке. Мячин судорожно засучил левый рукав рубашки, как будто готовился к бою. Регина Марковна, испуганно и одновременно грозно, как умела только она, подтолкнула к лежаку Марьяну.
— Вот, Федор Андреич! Знакомьтесь! Марьяна.
— Мне очень приятно, — сказал дружелюбно и мягко Кривицкий. — Еще оператору нужно представить.
— А мы с ним знакомы! — Марьяна смутилась. — Случайно. Он сделал мою фотографию, когда я сидела на лавочке в парке.
— Охотно вам верю. У нас оператор — художник, ценитель большой красоты. И лавочки он ни одной не пропустит. При этом заметьте, вполне бескорыстно.
Хрусталев почувствовал, что если Кривицкий скажет еще одно слово, он вместо копчика сломает ему шею. Но выручил Мячин.
— Марьяна! Садитесь! Геннадий Петрович! Готовы?
Марьяна осторожно опустилась на краешек скамейки, раскрыла ученическую тетрадку, помусолила во рту карандаш и принялась бормотать про себя:
— Кувалдиных — двое, Оханькиных — двое. Тамарка — одна… Ефросинья с племянником… Ох, Миша! Боюсь, что кого-то забуду!
Будник, сдвинувший кепку на затылок, подошел к ней и картинно отставил назад обутую в остроносый ботинок ногу.
— Маруся! Постой! Ни к чему эта свадьба. И время совсем неудачное выбрали.
— Куда уж удачнее, Миша! Сентябрь. Тепло, как в июле, и фруктов полно!
— Нет, я не об этом. Зачем нам жениться?
— А как же? Я платье купила. Подарки… И люди готовятся…
— Пусть не готовятся! Подарки сама себе купишь! Сама!
— Ты что, Миша, больше не любишь меня?
И Марьяна так посмотрела на Геннадия Петровича, что у Кривицкого, привставшего на лежаке, увлажнились глаза.
— Маруся! — сказал тихо Будник. — Не надо!
— Прошу тебя, Миша… Ты только не ври…
— Не будет у нас с тобой свадьбы, Маруся.
Народный артист круто развернулся и, вздымая остроносыми башмаками щедро разбросанную по настилу бумажную пшеницу, удалился.
— Все! Снято! — почти заревел Егор Мячин. — Спасибо, Марьяна!
Кривицкий, опершись на подставленную ему богатырскую руку Регины Марковны, тяжело и величественно встал со своего лежака.
— Да! Просто прекрасно!
Он обнял Марьяну и крепко потряс руку Буднику. Сам Будник казался немного растроганным.
— Какая партнерша-то, а? — Кривицкий окинул Марьяну внимательным взглядом.
Поймав этот взгляд, Хрусталев на секунду застыл, как человек, которому на ухо сказали что-то неожиданное и ему требуется время понять, что именно он услышал, но тут же лицо его приняло прежнее непроницаемое выражение.
— Пока вы тут в этих телячьих восторгах, — сказал он негромко, обращаясь якобы к одному Мячину, — пойду покурю в коридоре.
Навстречу ему спокойной походкой довольного собой человека шел Цанин. Хрусталев почувствовал внутри отвратительную мелкую дрожь страха.
— А! Виктор Сергеич! — сказал бодро Цанин. — Когда Магомет не приходит к горе, гора, так сказать, к Магомету сама…
— Кто? Вы — Магомет? — Хрусталев говорил грубо, но руки его стали ледяными и влажными. — Опять вы ко мне?
— Да, к вам. Но не только. Я по дороге зашел к директору вашей новой картины, к Гие Ревазовичу. Сердечный, внимательный он человек. Хотя и сидел по статье… Сами знаете. Но мы углубляться не будем. Он мне рассказал, кстати, фактик один… Про драку, случившуюся на площадке.
— Про драку? Какую? Когда? Кого с кем?
— Какой вы забывчивый! Вашу ведь драку!
— С чего это Гия вам вдруг рассказал?
Хрусталев сжал руки в кулаки, по-прежнему не вынимая их из карманов.
— Он вас выгораживал! Не беспокойтесь! У них, у кавказцев, своя психология: когда мужик злится, он бьет тебя в морду. А вы крепко злились, как я понимаю. За что же вы так режиссера избили?
— Я не избивал его. Мы подрались, но нас растащили. На этом и кончилось.
— Тогда я иначе спрошу: вы за что набросились на человека?
— Набросился он. Я ответил ему.
— Какая же муха его укусила?
— Жена изменяла со мной. Вот и все.
— Ах, вот как! Она изменяла ему, и с вами при этом! С его лучшим другом?
— Не лучшим.
— Но все-таки другом, ведь правда?
Наконец, Хрусталев не выдержал:
— Скажите, зачем вы пришли? Что вам нужно?
— Подробности, Виктор Сергеич! Подробности!
— Какие подробности? Гибели Паршина? Но я же вам все рассказал!
— Нет, не все. Ведь Паршин минут за пятнадцать до смерти был в комнате с кем-то. Он не был один.
— Но это не я! Я ведь не поднимался!
— Об этом мы с вами и поговорим. Не здесь, не сейчас. Завтра, в десять часов. В моем кабинете. Вы знаете адрес. А вот и повесточка вам, не теряйте.
И медленно, глядя в глаза Хрусталеву, раздвинул в улыбке широкие губы.
Нужно было отыскать Гию. Гию Ревазовича Таридзе, директора картины. Гия не станет ничего скрывать и расскажет, о чем они говорили с Цаниным. Он человек открытый. Прошел огонь, воду и медные трубы. Конечно, он тоже боится. Еще бы! С такой биографией! Но он расскажет.
Гия сидел в «стекляшке» и, погруженный в задумчивость, ел сосиски с горошком.
