Анатолий Тосс - Американская история

Моя сменщица сказала, что она уже перевязала Мэрианн и сообщила во все инстанции, и «скорая» уже едет, что Мэрианн не то в депрессивной прострации, не то просто ослабла от потери крови и что она извиняется за поздний звонок, просто она знала о наших особых с Мэрианн отношениях, ну и поэтому позвонила. Я поблагодарила ее, попросила выяснить, в какой госпиталь Мэрианн отвезут, и повесила трубку.

Потом я рассказала все Марку, и он, умничка, не дожидаясь моей просьбы, стал одеваться. Мы сначала заехали на работу, но Мэрианн уже увезли, и мы поехали в больницу.

Когда я зашла в палату, Мэрианн, очень бледная, с открытыми глазами, казалось, устремленными сразу на все вокруг и на меня тоже, как глаза на старых портретах, даже не шевельнулась. Не знаю, то ли она не видела меня, то ли не узнала, то ли не хотела со мной говорить. Руки ее были привязаны к какому-то специальному поручню, привинченному к кровати, по-видимому, кровать тоже была специальная.

Я села у нее в ногах и сказала скорее для себя, потому что надо же было что-то сказать: «Зачем ты это сделала, Мэрианн?» — и услышала собственный голос и собственные слова, только произнесены они были по-русски. И тут я поняла, что мне самой не мешало бы принять приличную дозу успокоительного. Я больше ничего не сказала, все равно здесь в палате некому было меня понимать, на каком бы языке я ни пыталась говорить. Вместо ненужных слов я сидела и смотрела на лицо Мариэнн, мертвое лицо живого человека. Я вышла из палаты и подошла к сестре, понимая, что к врачу меня не допустят, но и сестры будет достаточно. Та была профессионально вежлива и полна сочувствия.

— Мэрианн с точки зрения ее ран и потери крови ничто не угрожает, — сказала она. — Мы все, что надо, уже сделали, хорошо, что ее вовремя заметили и привезли, она не успела потерять много крови. Но у нее тяжелый приступ депрессии, и, пока она не выйдет из него, доктор ничего сказать не может. Ей ввели необходимые лекарства, так что позвоните завтра во второй половине дня, может быть, ситуация станет понятнее.

Она дала мне карточку с телефоном, я поблагодарила и пошла вниз, к Марку, который ждал меня в вестибюле.

— Ну что? — спросил он, когда мы сели в машину.

Я не ответила, а только покачала головой. Всю дорогу мы проехали молча. У меня перед глазами по-прежнему стояло застывшее лицо Мэрианн, и я вдруг поняла, что судьба моя теперь решена окончательно, выбор мой сделан. Я подумала, что, если бы у меня был хоть один шанс предотвратить, нет, хотя бы смягчить то, что произошло, хоть один раз в жизни, только это одно стоило бы всех моих бессонных ночей, всех лет, казалось бы, бессмысленной учебы, всего дьявольского напряга, который уже начался, но который в основном еще только предстоит. Я посмотрела на Марка, он сосредоточенно вел машину, но, почувствовав мой взгляд, глянул на меня и ободряюще улыбнулся.

Ну, — сказал он, — что поделаешь. Мужайся.

Голос у него был сочувственный, но я вдруг не слухом, чем-то другим различила в нем неподходящую для данной минуты спокойную удовлетворенность. Я более внимательно вгляделась в его лицо. В нем тоже читалась хоть и скрываемая, но все же несдержанная странная двусмысленность, как у теннисиста, выигравшего первый счет и довольного этим, но в то же время старающегося не расслабиться, понимая, что игра еще не решена и впереди еще много борьбы.

— Ты это специально все сделал, — сказала я, скорее догадываясь, чем утверждая.

— Сделал что? — не понял Марк, снова смотря вперед на рвущуюся навстречу свету фар дорогу.

Я подумала, что действительно непонятно, в чем я его подозреваю или даже обвиняю. И все же я не могла справиться с внутренним дискомфортом, наоборот, по-прежнему смутный, он с каждой секундой разрастался во мне саднящим раздражением.

— Ты специально устроил меня в этот интернат, — начала я агрессивно.

— Конечно, специально, — согласился Марк. Но я не слушала его.

— Ты хотел, чтобы я пережила именно то, что я пережила сегодня. Ты все рассчитал, все предвидел, ты хотел, чтобы я была потрясена, оказалась в шоке, и ты знал, что я в нем окажусь.

— Может быть, я еще разбил бутылку и вложил в руку Мэрианн осколок? — спросил Марк, казалось бы спокойно.

Но для него такой ответ был слишком эмоциональным, слишком ироничным, и я подумала, что, наверное, я куда-то попала, хотя и сама не знала, куда.

— Странные вещи ты говоришь, — видимо, он взял себя в руки. — Я действительно хотел, чтобы ты поработала с больными, это ведь очевидно: для того, чтобы посвятить делу свою жизнь, особенно нелегкому делу, надо быть уверенным, что ты создана именно для него. Для того чтобы заниматься лечением больных, писать об этом статьи и создавать методики, надо чувствовать их болезни до мелочей, до самого бытового уровня.

Конечно, он был прав, конечно, это было очевидно, конечно, так написано в каждом учебнике по профориентации для юношества, конечно, я это все от расстройства. Может быть, просто дело в том, что мне плохо и я хочу выплеснуть свое раздражение на Марка как на самого близкого мне человека, подумала я. Может быть, я просто вредная, ворчливая баба, как и положено быть русским женщинам, да еще с примесью еврейской занудливой настойчивости, готовая биться до победного конца, до последней капли крови — пусть даже до последней капли крови самых дорогих тебе людей.

Я вспомнила, как пару месяцев назад мы были у Катьки и Матвея, они только что съехались и пригласили нас на что-то типа новоселья, хотя, кроме нас, никого больше не было, — они, по-видимому, не хотели особенно афишировать радостный факт квартирного воссоединения.

Каждый раз, когда мы приезжали к ним, вечер проходил под диктовку Матвея, который навязывал нам очередной спор, и иногда мне, но чаще Марку приходилось отчаянно отбиваться, чтобы не быть раздавленными натиском хозяина дома. Несмотря на его очевидную агрессивность, именно споры и наполняли вечер живым разнообразием, создавая особую хотя и забавную, но полную энергетики атмосферу. В тот раз, точно не помню, по какому поводу, Матвей «подкинул морковку», сказав, что характер человека, его манера поведения, даже стиль жизни определяются тем, от чего человек на самом деле получает удовольствие.

— Например, — пояснил он, — кто-то часто нервничает или волнуется. Происходит такое не из-за объективных причин, а именно потому, что человек получает от этого удовольствие, потому и нервничает. Он, может быть, даже сам ищет дополнительные стрессовые ситуации, чтобы начать волноваться и получить свою долю удовольствия. Или человек с плохим характером. Это только так называется — характер, а на самом деле он... или она, — вдруг поправился Матвей, — просто кайф ловит, когда впиндюривает кому-то. Для нее, — теперь он полностью перешел на женский род, — Это просто естественный способ удовлетворения, для нее поругаться с кем-нибудь, повыяснять отношения означает только одно — получить удовольствие.

— Это ты в связи со своей семейной жизнью к такой теории пришел? — язвительно вставила я.

Но Матвей, казалось, не обратил внимания ни на меня, ни на мою реплику. Чуть подавшись вперед, он с надеждой ожидал, что Марк с ним не согласится, ну хотя бы в чем-то. Не Марк не любил спора ради спора, он легко мог оценить чужую мысль и принять ее.

И хотя мы с Катькой ждали боя — нам хотелось насладиться геройством наших избранников, — но бой не начинался. Марк лениво отхлебывал пиво из бутылки, возникла пауза, потом она затянулась, и только тогда, видя, что от него все же ждут ответа, он сказал:

— То есть ты считаешь, что характер есть сочетание... — он задумался, подбирая слово, но, по-видимому, так и не найдя, по его мнению, подходящего, продолжил: — Вещей, от которых человек получает удовольствие. Если это набор позитивных... — он опять задумался, — удовольствий, то и характер у человека позитивный, так как, чтобы чаще получать удовольствие, он чаще совершает позитивные поступки. Если удовольствия, как ты сказал, негативные, — он обратился к Матвею, — ругань, истерики, слезы, обиды, плохое настроение, зависть, сплетни... чего еще такого я не перечислил?

Он улыбнулся нам с Катькой, словно прося помочь ему. Но мы держались стойко, не будучи конечно же экспертами по плохим характерам, и промолчали, а потому он подытожил:

— Ну и всего прочего — в таком случае и характер становится негативным. Правильно?

Последнюю реплику он уже адресовал Матвею, как бы спрашивая, правильно ли я развил твою мысль? И хотя Матвей не привык так с ходу соглашаться, но не мог же он оспаривать собственное, пусть и обобщенное утверждение, и потому ничего не ответил. Видя, что никто ему не возражает, Марк продолжил сам, хотя по-прежнему как-то вяло:

— Более того, если теорию Матвея развить, — я знала, что весомое слово «теория» Марк использовал специально, в соответствии с обычной его манерой ободрять людей для более легкого с ними взаимодействия, — то получается, что любой человек, по сути, живет той жизнью, которая ему нравится, даже если со стороны она представляется отнюдь не счастливой. Вернее, не о жизни самой надо говорить, а о стиле жизни, — поправился Марк, но понятно было, что он просто рассуждает вслух, в основном для самого себя. — Именно стиль жизни в конечном итоге должен удовлетворять человека, раз он выбран самим человеком. Ведь, по Матвею, — мы все усмехнулись от каламбура, ну, в смысле, я и Катька. Матвея шутка не достигла, а может, достигла, но не взволновала, — каждый делает именно то, от чего получает удовольствие. Например, кто-то может выбрать страдальческий стиль жизни только потому, что ему нравится страдать, или суетливый потому, что ему нравится суетиться, и так далее.