Франсуаза Саган - Любите ли вы Брамса? (Сборник)
«Плохо поет», – тихо сказал Алан, и она повернулась к нему.
Взгляды их встретились, впились друг в друга, в них были смущение и растерянность, радость обретения и отказ от этой радости, искренняя нежность и наигранное удивление, горечь и страх, каждый замечал в другом лишь светлый блеск глаз, до боли знакомый овал лица и беззвучную, неудержимую дрожь в губах. «Где ты была?» – «Зачем ты пришел?» – «Как ты могла меня бросить?» – «Что тебе от меня еще нужно?» – все эти обрывочные восклицания, пронесшиеся в их сознании, вдруг перекрыли последние, к счастью, слова негритянской песни.
Жозе усердно зааплодировала вместе со всеми. Глупо, конечно, бить в ладоши, когда кто-то упорно на вас смотрит, но для нее это означало не восхищение певцом (он ей не понравился), а намеренное присоединение ко всем остальным, к своей семье, своим соотечественникам даже тогда, когда вкус им временно изменял, и, таким образом, освобождение от Алана: она вновь среди своих, их жизнь теперь ее жизнь. Северин зажег свет, и она увидела наконец такое детское, такое беззащитное лицо мужа, лицо чистосердечного, несчастного молодого человека, меньше всего походившего на жестокого злоумышленника.
– Как ты здесь оказался?
– Я искал Бернара. Он обещал мне найти тебя.
– Откуда у тебя этот ужасный галстук? – вновь заговорила она, остро ощутив прилив блаженной радости, который, как только прошел первый испуг, мешал ей думать.
– Я купил его вчера на улице Риволи, – с легкой усмешкой ответил Алан.
Они продолжали беседовать, повернувшись друг к другу в профиль, будто в гостиной все еще выступал певец или разыгрывался какой-то другой спектакль.
– Не надо было этого делать.
– Да, не надо.
Он сказал «да, не надо» так тихо, что она не смогла уловить, вкладывает ли он в эти слова другой, более широкий смысл. Вокруг нее снова замелькали чьи-то лица, гостиная наполнилась веселым гомоном, но ей уже казалось, что она присутствует на театральном действе и столь же далека от актеров, сколь была к ним близка всего полчаса назад. Мимо проплыла, кудахча и пошатываясь от выпитого, какая-то нелепая кукла, и она узнала Элизабет.
– Тебе понравился Робин? Он прекрасно поет, не правда ли?
Задавая этот вопрос, Северин низко наклонился к ней. Она рассеянно представила ему Алана, который поднялся и дружески пожал руку Северина.
– Счастлив с вами познакомиться, – сказал Северин. Он был явно смущен. – Вы надолго к нам в Париж?
Алан что-то невнятно пробормотал в ответ. Она поняла, что они как можно быстрей должны уйти, с объяснениями или без; было ясно, что приятный вечер грозил вылиться в невыносимый кошмар. Она поднялась, приложилась к щеке Северина и вышла, не оборачиваясь. Алан был рядом, он молча открывал ей двери, помог надеть пальто. Выйдя из дома, они успели сделать несколько неуверенных шагов, прежде чем Алан решился взять ее под руку.
– Где ты живешь?
– На улице Бак. А ты? Да, вспомнила, в «Рице».
– Можно я тебя провожу?
– Конечно.
По улицам гулял легкий ветерок. Они шли не спеша, не совсем в ногу. Жозе ровным счетом ни о чем не думала, у нее мелькнула лишь одна мысль: «Пройти бульваром Сен-Жермен было бы ближе, но там, наверное, ужасный ветер». Она тупо смотрела себе под ноги и нехотя вспоминала, где и когда она могла купить эти туфли.
– Как же плохо он пел, – раздался наконец голос Алана.
– Да, плохо. Теперь налево.
Одновременно они повернули налево. Алан убрал руку, и на какой-то миг ее охватило смятение.
– Ты же видишь, – сказал Алан, – я в этом ничего не понимаю.
– В чем именно?
Жозе вовсе не желала продолжать разговор, особенно слушать, что он думает о ней, о себе, об их совместной жизни. Ей хотелось домой, она не отказалась бы от близости с мужем, но ее совсем не тянуло выяснять с ним отношения. Алан прислонился к стене, закурил и стоял с отсутствующим взглядом.
– Я в этом ничего не понимаю, – повторил он. – Что я здесь делаю? Мне осталось жить лет тридцать или чуть больше, а что потом? Что за злые шутки с нами играют? Что все это значит – все, что мы творим или пытаемся сотворить? Придет день, и меня не станет. Понимаешь, меня не станет. Меня оторвут от земли, лишат ее, и она будет вращаться уже без меня. Как это дико!
Она с минуту смотрела на него в нерешительности, потом подошла и прислонилась рядом.
– Ведь это какой-то бред, Жозе. Кто из нас просил, чтобы его произвели на свет? Нас как будто пригласили провести выходные дни в загородном доме, полном всевозможных сюрпризов – скользящих половиц и прочего, а мы тщетно ищем хозяина этого дома, бога или кого-то там еще. Но там никого нет. В нашем распоряжении лишь выходные дни, не больше. Разве можно за этот миг как следует узнать, понять, полюбить друг друга? Что за мрачный розыгрыш? Перестать существовать, ты представляешь это? Однажды все кончится. Мрак. Пустота. Смерть.
– Зачем ты мне это говоришь?
Она дрожала от холода и безотчетного ужаса, навеянного его потусторонним голосом.
– Ведь я только об этом и думаю. Но когда ты рядом, когда ночью нам вместе тепло, тогда мне на все это плевать. Только тогда, и никогда больше. В эти часы я не боюсь смерти, я боюсь лишь одного– что умрешь ты. Самым важным, важнее любой великой идеи, становится твое дыхание на моей щеке. Я, как зверь, всегда начеку. Как только ты просыпаешься, я вливаюсь в тебя, в твое сознание. Я хватаюсь за тебя. Живу тобой. Какое мучение было сознавать, что ты села в самолет без меня, ведь он мог разбиться! Ты сошла с ума! Ты не имела права. Ты можешь представить, что жизнь без тебя лишена для меня смысла?
Он продолжил на одном дыхании:
– Я имею в виду жизнь без тебя как живого существа. Я понимаю, что тебе больше не нужен, я понимаю, что…
Он сделал глубокую затяжку и вдруг отошел от стены.
– Впрочем, я ничего не понимаю. Когда я сел рядом с тобой и ты несколько минут меня не замечала, мне казалось, что я пьян или в каком-то дурмане. Но ведь я давно уже не пил, разве не так?
Он взял ее за руку.
– В наших с тобой отношениях есть нечто истинное, ведь правда?
– Да, – сказала Жозе. Она говорила тихо, и ее мучили желания опереться на мужа и бежать от него. – Да, есть нечто истинное.
– Я ухожу, – сказал Алан. – Возвращаюсь в гостиницу. Если я доведу тебя до дома, то не смогу не войти в него.
Он выжидал с минуту, но она молчала.
– Ты должна прийти ко мне завтра в гостиницу, – продолжил он тихим голосом. – Как можно раньше. Придешь?
– Да.
Она бы сказала «да» в ответ на любую его просьбу, на глаза ее навернулись слезы. Он наклонился к ее лицу.
– Не дотрагивайся до меня, – остановила она его.
Потом Жозе смотрела ему вслед, он быстро удалялся, почти бежал, и хотя ее дом был совсем рядом, она остановила такси.
Жозе сразу легла в постель. Ее трясло от холода и горестных переживаний. Он сказал то, что и следовало сказать, заговорив о самом высоком: времени и неизбежном конце. Он смог выделить, обнажить главное, он указал ей, пожалуй, единственный способ обмануть смерть, если не считать веры, спиртного и впадения в маразм, – любовь. «Я люблю тебя, ты не уверена, что меня разлюбила, ты мне нужна, так чего же ты хочешь?» Да, конечно, он был прав. Ведь в ней и правда было что-то от собачонки, которая жаждала, чтобы ее подобрали и приласкали. Это она была в начале вечера веселым и любопытным зверьком, полным искреннего сострадания к Элизабет и восторга перед гостями Северина. Но стоило ей увидеть рядом руку Алана, как гости эти стали далекими, суетными и скучными. Алан как бы разлучал ее с другими людьми. Не потому, что она слишком горячо любила его, а потому, что он не любил других людей и увлекал ее за собой в круговорот своих собственных страстей… Она должна была видеть его и только его, ибо он никого, кроме нее, не видел. Силы покинули Жозе. Повернувшись к стене, она сразу провалилась в сон.
Утро следующего дня выдалось ясным, холодным и ветреным. Выйдя на улицу, она горько пожалела, что обещала отправиться в «Риц»: она предпочла бы, как в былые годы, посидеть на террасе кафе «Флора» или «Две макаки», встретить старых друзей, поболтать с ними о милых пустяках, потягивая томатный сок. Ей казалось, что идти к Алану в гостиницу «Риц» – значит следовать сюжету надуманного американского сценария, который совсем не вязался с ароматом парижских улиц, с тихим, умиротворенным бульваром Сен-Жермен, покорно подчинявшимся огням светофоров. Она дошла до Вандомской площади, спросила у администратора, в каком номере остановился Алан, и вспомнила о себе, о нем, об их браке, лишь открыв дверь.
Он лежал на кровати, обмотав шею старым красным шарфом, который едва прикрывал его голые плечи. На полу, у изголовья постели, покоился поднос с недоеденным завтраком, и она с раздражением подумала, что он мог бы достойнее ее принять. В конце концов, она по собственному желанию покинула его и теперь пришла, чтобы поставить вопрос о разводе. Его неглиже не совсем подходило для разговора на эту тему.
