Сергей Шаргунов - Птичий грипп
– Бля-а, Степан!
– Бля! Давай бухнем!
– Давай воздержимся!
Неверов смиренно хихикнул.
– Яр, – позвал он. – Сок кончился.
– Воды из-под крана налей.
– Хороший ты мужик.
– Пей давай из-под крана, умник! Ты правда парень толковый. Ты нам реально помог. Как, девочки водятся?
– Регулярно.
– Ты смотри, чтоб какая стерва не оженила.
Хозяин поставил чайник.
– Извини, Яр, вопрос деликатный: а ты сам как с этим делом?
– Вызываю. И на халяву есть одна. Соседка. У нее ребенок маленький, а муж ушел. Я теперь, Степа, проще стал. Раньше по жене убивался. Сейчас отлегло. Я ее уже забыл, иногда голос вспомню. А в общем забыл! Зато квартира от нее досталась. И я тут царь. Хочу бухаю, хочу на пол ногти настригу…
– Все же грязная работа наша.
– Ты про че?
– Ну, допустим, внедряюсь я к тем же скинам…
– Так.
– Ну, и идем мы на дело. Электричку акционировать. И понятно, что брать их пока рано. Это че значит? Они при мне невинного чурку убивают. А я? Вроде соучастника.
– Это, Степа, называется оперативная разработка. Малую кровь надо посмотреть, ты как хотел? Чтоб потом большой крови не было.
– С Огурцовым та же хреновина. Я вам сливаю: идет громить Рублевку. Вы мне: иди с ним, запоминай, кто будет…
– Я понял. Тебя другое мучает: почему ты так собой рисковал, а ни хрена особенного за это не получил? Верно?
– Да при чем здесь это!
– Не надо. Понял я. И я тебе отвечу: я сам знаешь сколько раз шкуру подставлял. Ну и где моя звезда героя? Меня эти, которых я допрашивал, ты в курсе, как нежно любят? Где гарантия, что они завтра меня из-за угла не грохнут? Бывает, ночью проснешься и не понимаешь: живой? мертвый? что было раньше? где ты? сколько времени? может, тебя уже убили и ты на том свете? А твоя, Степа, где звезда?
– Брось, Ярослав. Пьяный, что ли?
– Сам ты пьяный. Ты всем рисковал. Когда в Грозный ехал, когда к этой твари в вагон подсел и с ней контакт навел, и она у тебя жила. Да тебя за это озолотить мало! Судят тварь до сих пор…
– И сколько дадут Луизе?
– Нормально дадут. Ее на зоне прикончат. Там их, чехов, кончают. Впаяли срок и кончили.
– Луиза красивая…
– Тварь она была. Если б она прознала, что ты наш, она бы тебе яйца отрезала, пока ты там с ней спал. Мы хату пасли, наружка-фуюшка, но тебя-то внутри хаты упасти не смогли бы. А если тебя бы скины разоблачили? А Воронкевич? Узнай он, что Ирку эту, которая его СПИДаком заразила, ты нам сосватал?
– Виноват я, – вдруг серьезно сказал Степан. – И вообще, не знаю, чего они все хотят. Какой-то пожар их вперед гонит! Но они умеют верить, а я нет… По совести надо поступать, а я… Если честно, не любил я раньше всяких вожаков. А сейчас – жалею их. Виноват я кругом.
– Виноват? Работа это, – отмахнулся Ярослав. – Опять бредишь, а я тебе про Ирку толкую, до сих пор поверить не могу: неужели такие бабы бывают? Хуже чеченки. Сама труп. И за какие-то три штуки зеленых согласна другого угробить. Она шизанутая была. Ее ведь какой-то нацбол заразил, челябинский, после их съезда. Вот она мстить хотела как угодно. А я ее где-то понимаю. Цветущая девка. И на тебе: марш в могилу. Но все равно она Воронкевича по-маньячному заражала! Когда он о презервативах заикнулся, она кипеш подняла, грозилась: уйду и никогда к тебе не вернусь, типа у нее на резину аллергия. Нарочно даже губу себе лопнула, а потом в поцелуе ему губу укусила, чтоб их кровь смешать. Это она мне все докладывала! Ладно. Земля ей пухом… Тут еще одно дельце было…
– Говори.
– Да говорю! Значит, Степа, считаешь, загнулись гады?
– Ясен пень.
– А у нас, – Ярослав медленно чесал затылок, – есть другая информация. «Враг ранен, но буянен», – как выражался мой старый препод в академии. На весну решили они все собраться, птички. Коммуняки, либералы и нацболы. И Шурандин вроде, писателишка, их всех надоумил. Будет у них Комитет революции. Знаешь?
– Впервые слышу.
– На ушах сидим. Короче, Степ, ты это… завяжи себе узелок на память. То бишь весна придет, оно всплывет, и мы тута.
– Что узнать?
– Как положено. Точное время, место, количество. Мы с Яковенко поговорим. Он с фанатьем свяжется. Этих подонков и накроем! Да так отмудохаем, что живого места не останется. Пускай потом воют… Правильно, Степа? А мы с тобой тут ни при чем! Все шито-крыто… – Ярослав смотрел счастливыми глазами. – Кто не рискует, тому не повесят звезду героя!
За окном падал медленный снег.
Степан шел к метро, оставляя сочные следы на свежем снежном белье.
Над домами вспыхивал огромный монитор, ярко прославлявший империю Кока-колы.
Разгром
Весна.
Двенадцатого марта было назначено заседание революционных штабов.
Степан звонил всем. Звонил он Огурцову, тот бодрился, сверлил стену – вместе с женой они ремонтировали квартиру, – одновременно визжали дети. Звонил Мусину, тот был застигнут по дороге из солярия и гламурно часто-часто дышал. Он позвонил Воронкевичу. Иосиф говорил сухим ироничным голосом. Сообщил, что готовится к смерти. Связь была идеальная. Степан даже ощутил в ухе тонкую щекотку.
– Я еще сгожусь. Я теперь Аттила – ВИЧ Божий! – И ворон радостно взахлеб заржал.
Страшный смех. После такого смеха хочется, хихикая, позвонить самому себе…
Но Степан позвонил Шурандину. Тот был злой и нервный, видимо вышел из запоя и не желал отвлекаться от написания новой книги, но подтвердил, что будет. «А как иначе – это мой проект».
Неверову сообщили: встречаемся двенадцатого марта в полдень в художественной мастерской на Цветном бульваре. От каждой организации по десять активистов плюс еще десяток тех, кого можно назвать сочувствующими.
В их число попал и Степа.
Десятого марта Степан связался с Яриком и все выложил.
– Умница. Сам туда ни ногой! – Куратор был тороплив и деловит.
Одиннадцатого марта Неверов написал эсэмэску Шурандину: «ВАНЯ! ЗАБОЛЕЛ. ГРИПП! МОГУ НЕ ВСТАТЬ К ЗАВТРА. НИ ПУХА! СТЕПАН».
– ВЫЗДОРАВЛИВАЙ! – пропищал мобильник.
Время пошло.
Весь день Степа провалялся дома. С одной стороны, его присутствие вызвало удовольствие родителей. С другой, они начали его пилить:
– Видно, выгнали тебя из твоей работы!
Они толком не понимали, где эта работа, но четко знали, что по специальности и приносит деньги. График этой работы и раньше был ненормированным, но дома Степан появлялся редко, урывками, списывая все на занятость.
Теперь, растянувшись на диване, он щелкал каналы. На первом канале заявление нового президента об опасности эпидемий равной угрозе международного терроризма. Скоро он ощущал себя в преддверии болезни. От расслабленного лежания и утомительного мерцания экрана у него заломило кости и стало давить на глаза – начальные признаки гриппа.
– Сынок, покушай с нами! – канючила мать.
– Неохота! – с раздраженной честностью отвечал Степан.
Он вышел на кухню попить чаю.
– Садись, посиди, – сказал отец. – А то как неродной. А мы про политику гуторим. Все спорим, хуже Путин Медведева или лучше?
Мать налила чай и положила оладушек с клубничным джемом. Степан в молчании выпил чай, и съел половину оладушка.
– Что такой молчаливый, Степка? Или влюбился? – спросила мать.
– А что? – оживился отец. – Я в твоем возрасте женился уже. Верно, Зоя? Мы с тобой в шестьдесят каком – четвертом расписались?
– Мы другие люди были, Толя. Взрослее как-то. Он еще маленький!
– Ага. Вона какой здоровенный детина! Жир так и прет. А ты все – маленький…
– Он для меня всегда маленьким будет!
– Почему не ешь совсем? – приметил отец.
– Не хочу, – сказал Степан. – Аппетита никакого нет.
– Заболел? – Материнская рука впечаталась ему в лоб. – Не пойму: горячий вроде?
На лоб легла пятерня отца:
– Да он горит весь!
– Надо градусник поставить! – засуетилась мать. – А я думаю, чего он ничего не ест. Где же это тебя угораздило?
– Весна ранняя. Коварная штука. Ходит распахнутый. В метро прокатился, народу полно, кто-нибудь чихнул – он и готов! – рассудительно приговаривал отец, уплетая оладьи. – Иди, иди, ложись давай! Сейчас мамка температуру измерит.
Градусник показал тридцать девять и пять.
Юноша лежал в полумраке, за окном по карнизу щелкала капель. Или голубиные коготки. Переругивались рабочие на крышах. Они сбивали наросты льда. Льдины рушились с таким похабным звуком, с каким бутылки и очистки падают через мусоропровод.
Он лежал горячий, с прикрытыми глазами. В голове путались рифмованные обрывки фраз. Город за окном гнил, чавкал, открывал залежи дерьма и готовился встречать возвращение первых весенних птиц.
Он вдруг вспомнил, как в перестройку возле их дома восстановили церквушку, где раньше располагался некий закрытый объект. Весна. Какой-то православный праздник. Мать потащила его в церковь. Возле церкви толпился народ, доверчивые поношенные лица, на каждом из которых мокро блестело счастье: «Как же нас обманывали все эти годы!» Ранняя весна очень точно сочеталась с ранней перестройкой. Что же это был за праздник? Благовещение! Молодой священник в золоченых очках и с каштановой бородой (вокруг него восхищенно шептались) потрясал клеткой с птицами. Белые голуби. Три голубя. Это было в новинку! Это был символ начала чего-то нового! Молодым, хамоватым движением священник резко протянул клетку первому попавшемуся малышу.
