Сергей Довлатов - Речь без повода... или Колонки редактора

Позвонил мне знакомый и говорит:

— Зачем ты напечатал статью, в которой Глезер ругает Шрагина? Ведь Шрагин — хороший человек!

— Хороший, — говорю.

Через минуту еще один звонок:

— Зачем ты напечатал статью, в которой Шрагин ругает Глезера? Ведь Глезер — хороший человек!

— Хороший, — говорю.

— Что же это такое?! Значит, ваша газета — беспринципная?! Значит, у вас нет единой позиции?

Позиция у нас есть. Принципы тоже имеются.

Позиция наша в том, чтобы обнародовать самые разноречивые идеи. Дать высказаться носителям самых противоположных мнений.

— Разноречивые идеи? Противоположные мнения? А где же единство?

— В сознании читателя! Мы доверяем нашему читателю. Мы уверены: из десятка концепций он выберет наиболее реальную, наиболее благородную и жизнестойкую…

Мне вспоминается один занятный эпизод. Меня пригласили в КГБ. Беседовавший со мной капитан поинтересовался:

— Что вы думаете о Солженицыне?

Признаться, я несколько оробел. Сказать всю правду не решился. Высказался уклончиво:

— Надо опубликовать произведения Солженицына. Народ разберется, чего они стоят.

— Народ?! — с изумлением переспросил капитан. — Народ?!

В голосе его звучало невыразимое презрение.

— Народ?!

На одной из редакционных летучек присутствовала талантливая журналистка Сарафанова. Попросила слова и говорит:

— Положение в газете — критическое. Нет главного редактора. Вот предыдущий редактор — это был редактор! Как закричит, бывало! Как затопает ногами! Все дрожат от страха. И всем сразу ясно, что делать… А Довлатов только улыбается. И каждый пишет, что хочет. Разве так можно?

Можно! Кричать я совершенно не умею. (Хоть и был надзирателем в уголовном лагере.) Не умею и не хочу.

И не буду. Даже на мою собаку Глашу. Даже на журналистку Сарафанову!

Я думаю, тоска по железному наркому — еще один рудимент советского воспитания. Тоска по «сильной власти»! Тоска по директивным указаниям! Тоска по нашей врожденной личной безответственности!

Какая это мука для советского журналиста — писать, что хочешь. Без указаний! Без разъяснений! Без директив!..

Позвонил мне друг, Александр Глезер:

— У меня есть одно предложение.

Изложил свое предложение.

— О’кей, — говорю, — соберемся, решим.

Глезер страшно рассердился:

— Что это еще за новости?! Что это за колхозная демократия?! Ты главный, ты и решай!

— У нас, — говорю, — коллектив решает. Народ.

— Народ?! — с изумлением переспросил Глезер.

И я невольно вспомнил майора госбезопасности…

На Западе мы сориентировались довольно быстро. В бытовом отношении. Знаем, где что купить. Более того, знаем, где что продать.

В наших беседах то и дело мелькают слова:

«Кеш, сейл, ту бедрум, инкомтакс…»

Теперь спросите у рядового эмигранта, как по-английски — совесть? Разум? Благородство? Сострадание?

Наступит тягостная пауза.

И не случайно.

Сориентироваться в нравственном отношении куда труднее. На это уходят годы. Десятилетия.

Помню, мой знакомый амбициозно говорил, жалуясь на какие-то действия ХИАСа:

— Безобразие! Да как они смеют! Меня во Львове даже антисемиты уважали! А здесь…

Знакомый искренне верил, что уважение антисемитов — есть максимальный показатель его общественной роли. Свидетельство абсолютного признания масс. Высшее достижение! То, к чему надо стремиться!

Стоит ли напоминать ему, что Гитлера антисемиты уважали еще больше!

Другой мой знакомый, квалифицированный, одаренный журналист, говорил:

— Ты критикуешь мои статьи?! Да я за самого Гришина речи писал! Ты понял?! За самого Гришина!..

Нечто подобное было и со мной. Я тоже писал речи за другого человека. А он их, запинаясь, читал на собраниях. Правда, это был не Гришин. Это был ректор кораблестроительного института, профессор Е. В. Товстых.

И я даже не того стыжусь, что занимался вредной халтурой. Мне стыдно, что эти речи нравились парткому. (До поры, до времени.) Что я был не просто холуем, а холуем-энтузиастом.

Стыдно, что я на это решился. Еще более стыдно оттого, что у меня это неплохо получалось…

С первых дней мы уяснили — в Америке надо работать. И большинство с этим примирилось. Ради этого, можно сказать, и ехали. Тем более, что всякая работа здесь хорошо оплачивается.

Короче, вкалываем. Трудимся. Обставляем квартиры. Машин накупили, дубленок. Все нормально…

Наступает вечер. Закрываются офисы. И едем мы домой.

А дома у нас все замечательно. Телевизор — цветной. Холодильник — набит. Жена в иностранном пеньюаре…

Курицу поели. Телевизор включили. Сидим…

Можно, конечно, и развлечься. Отправиться на сто восьмую улицу. Подойти к русскому магазину. (Это если вы живете в Форест-Хиллсе.) На Брайтоне, я думаю, есть свои любимые места…

Подойдите. Увидите небольшую толпу. Услышите взволнованные речи:

— Говорят, Фима лайсенз получил?

— Да не лайсенз, а велфейр!

— Он же, вроде бы, за кеш работал?

— Одно другому не мешает…

А кругом — цивилизация! Самая развитая в мире! Самая разнообразная! Кино и театр! Опера и балет! Мюзик-холл и варьете! Стадионы и музеи! Диско и бинго! Кафе и рестораны! Школы карате! Салоны красоты!..

Нет, зачем же?! Мы курицу едим! Мы про Фиму разговариваем!

А цивилизации у нас дома сколько угодно. Полный телевизор!..

Как-то звоню я своему приятелю:

— Чем занимаешься?

— А что?

— Шемякин из Франции приехал. Умный человек, замечательный художник. В гости зовет…

— Я занят, — сказал мой друг.

— Курицу ешь? — спрашиваю.

— Почему это — курицу?! — обиделся друг. — Тоже мне занятие — курица! Нет уж, забирай повыше! Мы индейку кушаем!..

Попытайтесь вообразить огромное зеркало. И возле него многотысячную толпу. Колонны третьих эмигрантов.

А теперь, давайте глянем в это зеркало. Мужественно на себя полюбуемся.

Ну, как?

Вы скажете — пессимист. Мизантроп! Очернитель советской… виноват — американской действительности…

Ни в коем случае! Я люблю эту жизнь. Хочу, чтобы она стала лучше. Даже кое-что ради этого предпринимаю. Вот, например, пишу статейки…

И оптимистически смотрю в будущее. В будущее наших детей. Верю, что наши дети будут счастливы!

Но в заключение я хочу упрямо и горделиво пропеть:

…Из бесчисленных рекНаилучшая — матушка Волга!Я такой человек,И поверьте, что это надолго…

СРАВНИТЕЛЬНО МОЛОДОЕ ИЗДАНИЕ

«Новый американец» — сравнительно молодое издание. У нас еще масса проблем: финансовых, творческих, организационных…

Что нас поддерживает? Уверенность в правоте начатого дела. Любовь к газетной работе. Доверие и энтузиазм читателей. И разумеется — благородная помощь коллег-журналистов.

Нас поддержали — «Континент», «Эхо», «Третья волна», «Русская мысль». Я бы мог назвать десятки славных имен…

В этой связи несколько обескураживает позиция, занятая руководством «НРС»[6]. Казалось бы, уважаемый печатный орган с многолетней высокой репутацией. Самая популярная русская газета в Америке. Процветающее коммерческое учреждение с миллионными оборотами…

Так логично и естественно было бы поддержать молодое издание. Или, как минимум, не препятствовать его свободному развитию.

Ведь читательские души — не картошка. А газета — не овощная лавка. Рассуждения вроде: «Это мои покупатели! Уходи из моего квартала!» — здесь неуместны…

Сначала руководство «НРС» отказалось дать условия нашей подписки. (Что, кстати сказать, незаконно.) После этого всем авторам «НРС» было объявлено:

«Тем, кто содействует новой газете, печататься в «НРС» запрещается!»…

В общем: либо — либо! Кто не с нами, тот против нас! Долой инакомыслящих, к стенке, на рею!..

Тут хочется вспомнить момент из прошлого. В 76 году меня напечатал «Континент». Затем — «Время и мы». Радио «Свобода» неделю транслировало мою повесть… Я тогда жил в Ленинграде. Исполнял мелкую безымянную халтуру для крупнейшего партийного журнала «Звезда». Редактор Холопов (негодяй высшей марки) знал, что я печатаюсь в «Континенте». Он сказал:

— Пока нет указания из Смольного — работай!

И я еще в течение года продолжал халтурить. Печатался одновременно в СССР и на Западе. Будучи выгнан из Союза журналистов. Будучи лишен всех иных заработков…

Вспоминается еще один эпизод. Когда-то я работал в партийной газете. Каждую неделю в редакцию приходил человек из обкома. Вынимал из портфеля список. Это был список тех, кого нельзя печатать. И кого нежелательно упоминать. «Булгаков, Ахматова, Мандельштам, Гумилев…»