Андре Моруа - Сентябрьские розы
– Так она писала вам восхитительные письма! Как бы мне хотелось их увидеть! – с воодушевлением воскликнула она. – Послушайте, Гийом, я соглашусь продолжить нашу совместную жизнь лишь при одном условии: вы расскажете мне все об этом вашем приключении. Чего я не могу выносить, так это предательства, того, что вы что-то скрываете от меня, притворяетесь и ломаете комедию. Если вы обо всем мне расскажете откровенно, я не буду чувствовать себя обманутой и, возможно, когда-нибудь, со временем, смогу вас простить… Скажите, как ее зовут?
– Но не значит ли это предать ее?
– В чем предать? Если я захочу, то узнаю ее имя хоть завтра. Мамаша Сент-Астье спросит его у Жоффруа… Впрочем, мне рассказывали, что как раз сейчас в Париже находится один молодой чилиец, который задолго до вас был любовником этой вашей Дульсинеи.
Фонтен был поражен, но тут же взял себя в руки:
– Возможно… Долорес никогда и не уверяла, что является девственницей, и не говорила, что верна одному мужчине… Но она мне призналась, что три недели, проведенные со мной, были…
– Самыми счастливыми в ее жизни?.. Неужели вы в вашем возрасте так наивны, что верите фразам, которые стары как мир? Вы сказали, Долорес. А дальше?
– Долорес Гарсиа, – признался он с тяжелым вздохом.
По улице де ла Ферм они подошли к своему дому.
– Дайте мне ее адрес, Гийом. Я хочу ей написать.
– Написать ей?! – испуганно воскликнул он, толкая решетку. – И что вы ей скажете?
– Уверяю вас, мне многое нужно ей сказать… Что не слишком красиво заводить роман с женатым мужчиной, даже не задумываясь о том, что причиняешь боль другой женщине; но если она искренне привязана к вам, пусть она вас получит, я не стану противиться разводу.
Они вынуждены были замолчать на какое-то время, потому что Алексис открыл им дверь. Как только он принял их верхнюю одежду, Гийом поспешил присоединиться к Полине в ее комнате.
– Развод?! Но об этом нет и речи… Я никогда не обещал ей, не предлагал жениться. Напротив, я всегда расхваливал вас. Говорил ей, что наша женитьба – это самый гармоничный союз на свете, что я не мог бы обойтись без вас.
– И она это принимала? И вы еще утверждаете, что она вас любит?
– Она не принимала. Она мне говорила: «Я не хочу, чтобы ты рассказывал мне о жене».
– Как? Она с вами на «ты»? Я не могу позволить себе это после двадцати лет брака, а она через три недели…
– Это зависит от языка… по-испански все друг с другом на «ты»… Поймите, Полина, я никогда не пытался проводить между вами каких-либо сравнений, вы не соперницы друг другу. Вы были и остаетесь моей женой, после этой поездки я был так счастлив вернуться к вам. Поверьте, в тот момент, когда мы с Долорес расставались, она была готова поехать со мной и провести вместе две недели в какой-нибудь уединенной гостинице, но я сам не захотел откладывать возвращение во Францию… Мужчина так устроен, черт побери! Он имеет право время от времени позволить себе несколько дней прожить в мечте…
– Мечты у вас какие-то плотские, – с горечью сказала она.
В этот момент Алексис принес чай, вид у него был удрученный, но сдержанный, как у старого друга, который все понимает, но не смеет вмешиваться.
VI
После этого признания жизнь четы Фонтен стала не то чтобы более счастливой, но более похожей на ту, что вели они прежде. Гийом дал жене адрес Долорес Гарсиа. Едва супруги оставались наедине, Полина засыпала его вопросами:
– Как вы познакомились? Что она вам сказала? Кто из вас сделал первый шаг к тому, чтобы дружба превратилась в любовь? Когда она пришла в вашу спальню?.. Что вы потом делали?
Фонтен, воображение которого работало лучше, чем память, пытался заполнить лакуны в воспоминаниях, но Полина с ее безжалостными уточнениями мгновенно находила нестыковки:
– Гийом, не лгите! Вы говорите, что Сент-Астье пригласил ее на обед вместе с вами, хотя вы никогда ему о ней не рассказывали. Почему тогда он ее пригласил?
– Но откуда мне знать? Я что, сторож этому Сент-Астье?.. Наверное, потому, что у себя на родине она довольно известная актриса.
Поскольку он на целый день закрывался в библиотеке, Полина зачастую начинала свои ужасные расспросы лишь около десяти вечера и с маниакальным упорством продолжала их до двух-трех часов ночи. Она намеревалась буквально по минутам восстановить события тех роковых дней.
– А этот Кастильо, как он себя вел с вами? Ревновал или, напротив, торжествовал?
– Думаете, я помню? Я в отличие от вас не способен с такой точностью воспроизводить совершенно бесполезные подробности прошлого… Иногда даже про Долорес я не могу вспомнить все.
– Так, значит, вы пытаетесь ее вспомнить?
Часто, сидя перед ней, он просто молчал, опустив голову, словно преступник, на которого давит слишком настойчивый следователь. Затем, после пяти-шести оставшихся без ответа вопросов, он начинал умолять:
– Полина, вы меня убиваете! Это просто кошмар!
– Но вы, надеюсь, осознаете, что для меня это еще ужаснее? – отвечала она.
Гийом, измученный бессонницей, тщетно пытался прервать допрос. Если он намекал на позднее время, она говорила:
– Я уверена, что когда вы развлекались с любовницей, то не подсчитывали часы.
– А вот тут вы ошибаетесь! Она даже называла меня Золушкой, потому что я отправлял ее к себе в полночь.
– А что она делала потом? Как возвращалась в свою комнату?.. Кто-нибудь видел, как она выходила от вас?
В конце концов он каждый раз униженно бормотал:
– Но я правда не знаю… Не знаю…
Поскольку по ночам он спал всего несколько часов, то утром просыпался усталым и совершенно не мог работать. Даже письма от Лолиты не утешали его. После трех недель ожидания он вновь стал получать их регулярно. «Какова же была причина столь долгого молчания?» – с тревогой задавал он себе этот вопрос. Долорес рассказывала о поездке в Анды. Она путешествовала одна? Сейчас она репетировала пьесу Кастильо. Порой какая-нибудь ее фраза вновь пробуждала страсть Фонтена: «Твои стихи, прилетев на мои губы, подарили им улыбку, она так и осталась там навсегда».
Он написал ей на следующий же день после рокового объяснения на берегу озера, чтобы прояснить ситуацию и предупредить, что вскоре она получит письмо от Полины, но ответа не было целых две недели, и он не знал, какова будет реакция Долорес. Он опасался, что она возмутится и положит конец связи, у которой нет будущего. Однако он полагал, что поступил «лояльно», потому что в этом письме превозносил Полину и говорил, что ей следует простить некоторую несдержанность выражений, причиной которой являются ее сильные чувства.
Единственной женщиной в Париже, с которой он мог свободно говорить об этом переломном моменте в своей жизни, была Эдме Ларивьер. Она дала ему понять, что осведомлена обо всем и, хотя не одобряет произошедшего, готова выслушать его признания. Он проводил у нее долгие вечера, находя в этих визитах большое удовольствие, потому что всегда приятно поговорить о предмете любви, и тем более приятно поговорить об этом с очаровательной женщиной. Фонтен полагал, что это романтическое приключение возвысило его в глазах Эдме. Правда и то, что она сама стремилась к подобным беседам. За неимением самой любви женщины хотят почувствовать ее ароматы, услышать отголоски, увидеть отражение.
– Ах, – говорил он, – я знаю, что должен дать Полине отпущение всех грехов, потому что сам нуждаюсь в этом от нее, но есть же пределы человеческих возможностей. Эти ежедневные и еженощные воспроизведения обстоятельств преступления… В конце концов, зачем Полина заставляет меня снова и снова повторять рассказ о событиях, которые причиняют ей столько страданий, тем более что память подводит меня и в этих рассказах все больше противоречий?..
Эдме демонстрировала ангельское терпение:
– Нам, Гийом, нужно во всем как следует разобраться и подвести черту, поэтому мы не устаем анализировать ситуацию или чувства. Для вас же, мужчин, важнее всего действия, да-да, и для писателя тоже. Для него действие – это написать роман… Мы подолгу смакуем счастье и несчастье… Я прекрасно понимаю Полину.
– Увы! – отвечал он. – А я должен признать, что больше ее не понимаю. Чего она хочет? То она дает мне свободу и пишет Долорес длинные послания, в которых, как я полагаю, есть все: и оскорбленное самолюбие, и величие души; то она уверяет, что мое счастье – это ее счастье и она не станет препятствовать новым встречам, она просто хочет, чтобы ее не обманывали и продолжали считать надежным другом. Я приблизительно представляю, что она могла написать Долорес: «Вам нужен мой муж? Он ваш. Вы моложе, красивее, я уступаю. Приезжайте к нему и выходите за него замуж…» Должно быть, несчастная Лолита была поражена. Она ни о чем подобном не просила… Да, разумеется, я был бы безумно счастлив вновь увидеть ее, например в Севилье, в Гранаде или в каком-нибудь райском уголке в Андах. Но Долорес в Париже? Развод? Новая женитьба? Об этом нет и речи.
