Свет в конце аллеи - Носик Борис Михайлович
Он пришел с машиной, довез ее до Озерков, до самого парка, и она бежала по аллее, задыхалась, спешила, а потом увидела, что света нет, дома уже спят, успокоилась, вошла тихонько, разделась и даже обняла Сашку за шею, погружаясь в быстрый сон. Только Варьку поцеловать отчего-то не решилась. Утром она придумала нехитрую историю про сестру, которая звонила, и мать, которая очень хворала, а теперь больше не хворает, — Господи, мужчины, да они только и ждут, чтобы им придумали что-нибудь такое утешительное…
От мокрого пальто в Сашином кабинете установился какой-то совсем деревенский, совсем избяной запах, и, хотя дождя уже не было, из парка тоже тянуло хорошей такой сыростью, от которой голова у него была ясная, трезвая и хотелось читать, работать. Дни поздней осени бранят обыкновенно. А сейчас еще не осень, но все смешалось теперь в природе, а работа, вот она, круглый год у тебя на столе, читай себе полегонечку, в охотку — в охотку оно и лучше идет, споро идет…
Вначале Саша маялся, потому что совсем уж без работы, оказалось, нельзя, для самого себя нельзя, но позволить им, чтоб на тебя навалили работу — отдать вот так, без бою драгоценную эту, дуриком ему перепавшую свободу тоже нельзя — можно ведь самому читать, писать стихи, а поддаться — загрузят по горло, найдут чем, сами весь день без дела заняты и тебе дадут занятие. Один раз опасность подступила совсем близко, объявился без стука в его кабинете замзам по научной, активный такой человек, Орлов, кажется, еврей, сам без дела сидеть не может и другим не дает, придумал ввести отдел кипучей современности — «В свете Его идей», чтоб там каждый месяц менять экспозицию самоновейших достижений и новых цитат — таскать им не перетаскать. И вот он хотел Сашу к этому делу привлечь, застал врасплох, глазеющим в окно, но Саша решительно сказал, что нет, генерал строго наказал — только спецзадание, сейчас он, Саша, пойдет к генералу и лично спросит, возможно ли отвлекаться… Конечно, нужна была храбрость, чтобы так вот в лицо сказать — Орлов аж с лица спал, однако ждал все же, падло, что будет, так что главное геройство еще было у Саши впереди, и он пошел в приемную, очень бодро пошел, потому что Орлов видел из коридора. И вошел он решительно, но тут же оробел, хотя секретарша улыбнулась ему приветливо — все же почти новенький, и хоть невоенный, но мужчина, редкая вещь в Озерках. Саша ее спросил, как Сам.
— Не в духе, — сказала она, — бурчит. И что характерно, графин разбил. А потом забыл и спрашивает, откуда здесь лужа. Просто вне себя.
Саша потянул на себя дверь страшного кабинета, потом вежливо, плотно закрыл ее за собой и оказался в тесном, темном промежутке между дверьми, этаком крохотном предбанничке, где было душновато, но зато можно было перевести дух, прежде чем рвануть на себя вторую дверь, войти, извиниться и сказать… А что сказать-то? Просто напомнить о себе? Вспомнит ли? А что, если вспомнит? Дальше что? Каких ждать перемен… Господи, как хорошо было просто сидеть и читать книгу, смотреть в окно, писать чуть-чуть, гулять по парку, бродить по лесу. И эти вот минуты между дверьми, они, как ни странно, может быть, и есть последние минуты свободы, однако надо все же решаться — туда или сюда… Но чем больше он думал о том, что теряет, тем меньше ощущал он решимости потянуть на себя дверь, пойти туда или сюда, лучше никуда. Больше того, это вот никуда, в темноте, между дверьми, начинало ему казаться самым подходящим местом, жарко чуть-чуть, конечно, но как же иначе добыть эту свободу, столь нужную для его дела, для его безделия и для самой его свободы. Стоять, терпеть, не двигаться, дышать поменьше и думать о чем-нибудь — о томиках стихов на столе в кабинете, об аллее под окном, вот сейчас он вернется в кабинет, откроет томик и взглянет в окно, в парк, а потом в обед уйдет по дорожке, влево от Любимой Аллеи Вождя, через дыру в заборе, до лесной поляны…
Саша вышел из предбанника мокрый, пунцовый — секретарша подняла на него взгляд и улыбнулась сочувственно, продолжая прижимать к уху телефонную трубку (значит, ничего не слышала, все время проговорила с хахалем или с подружкой, чем ей тут еще весь день заниматься?). Потом она прикрыла микрофон трубки, спросила:
— Ну как он?
— В ярости, — сказал Саша, — лютует.
Орлов поджидал под дверью приемной и, конечно, слышал Сашин ответ, но еще спросил, не для верности, а для сохранения своего достоинства:
— Ну что там решили?
Однако Саша уже видел и без этого робкого вопроса, что его взяла, можно не давить, не пережимать, потому что и сам уже не рад замзам, что ввязался в это дело, ждет, чтоб его помиловали, отпустили с миром.
— Все как я говорил… — сказал Саша спокойно. Потом добавил с легкой издевкой: — Можете у секретаря спросить, какая была реакция.
И пошел к себе в кабинет ворошить томики стихов, готовить диссертацию — слава Богу, можно и не спешить, еще год, еще два, потом, может, само что-нибудь напишется, а если и не напишется, что с того? Диссертация — это было им самим для себя придуманное занятие, потому что просто сочинение стихов и просто чтение книг не покрывали долгих часов сидения за столом, да и не всегда бывает у человека склонность и настроение писать стихи, а диссертация была все же какое-то научно-служебное занятие, она требовала регулярности, которая стихам его была противопоказана, а вдохновения она чаще всего никакого не требовала.
Иногда, впрочем, Саша соглашался выполнить какое-нибудь поручение, в порядке одолжения или общественной работы, как хотите, — вот, например, с мельницей — замдиректора по хозяйственной просил, или, скажем, провести экскурсию, особую, со стихами, старший экскурсовод просила, та, что с большой грудью, тут уж трудно было отказать, тем более что по теме его диссертации и тем более что говорила она с ним так почтительно, не смотрела на него, а глаза опускала куда-то себе на грудь, так что и он безбоязненно мог смотреть туда же, и ему казалось, что она чувствовала его взгляд, эта ее огромная грудь, поднимавшая навстречу его взгляду мохнатую мохеровую кофту…
С мельницей — чья-то была идея, может того же дотошного замзама: открыть новый экскурсионный объект, мельницу в соседней деревне, той, что за лесом. Известно было, что в каком-то там двадцатом, что ли, году мужики решили соорудить кооперативную мельницу, собрались в кооператив и построили, а Вождь ее еще до конца строительства посетил как зачаток нового, как бы росток, и где-то он даже говорил об этом или писал, так что теперь можно, а может, и необходимо везти или вести туда группы. Так-то оно так, но в связи с этим у зама по хозяйственной вставали немалые проблемы — мельницу эту надо было покупать, к деревне мостить дорогу, на худой конец прокладывать асфальтовую дорожку через лес, а на ней, как водится, фонари, в общем и целом, прогулка, конечно, заманчивая, особенно для иностранных гостей — русский лес, настоящая русская деревня, однако деревню, конечно, придется в связи с этим ломать, строить настоящие блочные дома, не покажешь же эту рухлядь, в общем, все это не завтра, не послезавтра, но для начала надо было решать вопрос с мельницей — что делать, купив ее, показывать в качестве руины или строить заново. В связи со всем этим зам и попросил Сапгу, поскольку известно было в музее, что он пишет стихи про деревню и даже сам имеет крестьянское происхождение.
Это поручение пришлось Саше по душе — всю неделю он под это дело уходил с самого утра пешком в деревню, а погода в ту весну выдалась золотая и дорога — лучше не придумать: сперва вдоль и поперек уже исхоженная парковая тропочка среди зеленой, нахальной такой, точно она вот-вот заговорит, весенней травки, а потом через дыру в могучем бетонном заборе (сколько бы ни стояло охраны по воротам, всегда есть дыра в заборе) вдоль подсохшего уже проселка по зеленеющему лугу, а дальше — вверх, в огорок, туда, где жались еще друг к другу десятка два доживающих свой век и даже не обстроенных еще паскудными подмосковными верандочками, а попросту чистых и серых избушек обок несоразмерно большой для деревни красной церкви — Саша привычно удивился, как же они могли, эти бедные поля и бедные люди, позволить себе построить громадную такую церковь?
