Фактор Николь - Стяжкина Елена
– Не надо стерилизации. Их же все равно заберут на живодерню… Все, что нам нужно, – это любовь. Оль… – Она посмотрела на меня янтарно (честное слово, ее наглый правый глаз был почти желтым, а левый – светло-коричневым) и тоскливо добавила: – Мы хотим любви, а вы предлагаете нам стерилизацию и живодерню…
– Кто? – спросила я.
– Вы. Все. Взрослые…
*
Никита Сергеевич не был гением. Просто так складывалось, что его репутация всегда была намного больше, чем он сам. И страх не быть, а казаться тоже всегда был намного больше… Кстати, это откуда – «не быть, а казаться»?.. Никита Сергеевич не помнил.
У него вообще была хорошая память. Послушная. Она сама чистилась от лишнего и оставляла только аккуратные столбики «запланировано», «сделано», «не сделано/почему».
За всю жизнь он привык быть Потаповым. И совсем не привык быть папой мальчика. Это была недоработка.
Работа, не исправленная действием.
Никита Сергеевич быстрее всех лез в драку, потому что чем дольше ждешь, тем больше страшно. И разводил костер, и играл в альпиниста, и прыгал с парашютом – тоже первым. Успеть, пока никто не догадался.
Все думали, что Никита Сергеевич – сильный. На самом деле он был быстро реагирующий. Инстинктивный. Отец, профессор Потапов Сергей Никитич, считал его бездумным. Был прав.
– Вот если бы у меня была собака, – сказал Никита Сергеевич, обращаясь к своей машине «хонде», – мы бы сейчас поехали в лес или в парк. Или даже на море. И бегали бы там за палкой. Да?
Помимо быстрой реакции, у Никиты Сергеевича был одушевленный мир. Весь. Он умел уговаривать капризных скальпелей, читать стихи капельницам, дружить с «хондами». Больше всего он любил спорить с чашкой и ложкой.
Чашка и ложка, например, знали, что Потапов ничего не выбирал. Согласно семейной традиции стал врачом, согласно кодексу мужской чести женился, согласно обстоятельствам создал методику и клинику.
Сначала клинику.
Потому что по-настоящему он не был врачом. Ему бы подошло почетное советское звание «заслуженный организатор науки».
Когда в девяностые все рушилось, он просто быстрее всех развел костер, полез в драку и спрыгнул с парашютом. Он вертелся так быстро, что никто не заметил, какой он не врач. Кроме Потапова-старшего…
Никита Сергеевич остановил машину в переулке, посигналил так громко, что «хонда» поморщилась. Ирина Константиновна, начмед клиники, вышла из подъезда… Из тьмы в свет. Лампочку на первом этаже упорно выкручивали хозяйственные… кто? Соседи? Бомжи? А им зачем? Кто-то выкручивал лампочку. Поэтому раз в два дня Никита Сергеевич привозил Ирину Константиновну домой, проверял санитарное состояние подъезда, неохотно ужинал и час или два гладил Ирину Константиновну по спине. По голой, глянцевой, ухоженной и одинокой спине.
– Привет, – сказала Ирина Константиновна, негромко прикрывая за собой дверь. – Поехали? У нас сегодня немцы и матушка рожает. Мне звонил дежурный врач.
– А если один человек полюбил другого человека, то что ему нужно делать? – спросил Никита Сергеевич.
– Бежать, – твердо сказала Ирина Константиновна.
– А тому, кого полюбили?
– Тоже бежать. Только в другую сторону.
– Ира, ты считаешь, что мир по-прежнему стоит на трех китах?
– Нет. Он стоит на мне. И на тебе. На санитарке Люсе, которая вчера избила тряпкой хозяина холдинга «Арс».
– Он что, плохо тужился?
– Он пыжился. И мешал родовспоможению своей жены… Кричал: «Катя, Катя, у тебя между ног головка! Тебе сейчас сфотографировать или потом?»
– Пьяный был?
– Нет, у него первые роды… Всё в новинку… А при чем тут киты?
– Просто мне казалось, что земля круглая. И если один человек бежит в одну сторону, а другой – в другую, то рано или поздно они… это… окажутся снова вместе.
– Это только в том случае, если хотя бы один из них не прекратит бежать, – сказала Ирина Константиновна. И без паузы, тем же тоном, с теми же серыми, как будто никакими, обманчиво пустыми глазами «добила»: – Я должна спросить, что у тебя случилось? Никита Сергеевич покачал головой.
*
С тех пор как я пришла к выводу, что мужчины – тоже люди, но только очень маленькие, я перестала на них смотреть. Смотреть со значением. Примерять их голову к своей подушке.
Некоторые считают, что это с моей стороны просто верность мужу.
Может быть, только тогда двоим. Хотя официально мы в разводе. И с Гришей, и с Мишей. (Это всего половина моих разводов.)
Поэтому по понедельникам, средам и пятницам я верна Грише. Он у нас ужинает, выносит мусор и спит на диване в «зале». А по вторникам и четвергам я верна Мише – мы ходим гулять, ссоримся, потому что он ревнует меня к Грише (совершенно напрасно!), мы вместе воспитываем Кузю. Несмотря на то что он не является ее биологическим отцом, мы все (то есть я и Кузя) осознаем, что Миша – самый лучший воспитатель. Он – последовательный, интеллектуальный, читающий. Он – настоящий инженер-конструктор. Такой настоящий, что даже работает по специальности в частной строительной фирме.
Он очень хороший человек, моя Кузя для него – всё. Но он не любит собак. Одну из них он съел. На стажировке в Южной Корее. Я могла бы об этом не знать. Я, например, долго не знала о том, что Гриша увлекался моделями. Когда он мне об этом сказал, я сначала подумала, что он собирает вертолеты или автомобили. Клеит им колесики и пропеллеры, аккуратно расставляет по полкам в гараже.
Нет, я не придурок жизни, хотя многие думают обо мне именно так. Но это – неправда. Просто я выступаю за счастливое неведение. Я могла бы создать партию счастливого неведения, и миллионы женщин с удовольствием поддержали бы мой избирательный лозунг «Знание – слабость».
От знания про собак и моделей у меня такая слабость в ногах, что я и убить могу ненароком.
А по субботам и воскресеньям у нас Рома.
Я не люблю Рому. Так звали и моего первого мужа, который пил, бил и гулял, а потом стал улыбаться мне с лайт-боксов. «Будущее за нами!» – говорит мне Рома с плаката. А я волнуюсь, что вот это «нами» – опасный симптом недолеченного алкоголизма. Кто эти «мы» – Рома, его черти, белочка и маленький крокодильчик?
Нет, это все-таки счастье, что по субботам и воскресеньям у нас другой Рома. Он не такой. Он студент. Изучает международную экономику, наверное затем, чтобы превратить ее в отечественную. В этом смысле он – Штирлиц, хотя похож на Роджера Федерера. У него крупный обиженный рот, хороший замах, высокая скорость подачи и аппетит. Еще он смешной. И не пьет…
Но я его не люблю, потому что он хочет взять Кузю замуж, а прямо об этом не говорит.
У меня складывается такое ощущение, что в выходные он старается меня к себе подготовить. Он показывает мне все свои недостатки: постоянно моет посуду, чистит чашки содой, удаляет паутину из высоких углов, вставляет замки и подтягивает петли… слава богу, что не на моих колготках…
И при чем тут «стерилизация и живодерня»?
Кто стерильный? Я? Я, которая не хочет представлять себе голую мужскую попу, предполагая, что попе будет холодно? Я, которая не интересуется бицепсами и трицепсами, потому что человек имеет право не быть идеальным?
Почему Николь считает меня взрослой?
Если бы старой… У старых есть мудрость и чудо. Пусть даже в таблетках или памперсах. У старых есть вдох и может не быть выдоха. Старость – это почти свобода. Это милая одинаковая бородатость мужчин и женщин. Это много-много рассветов, в которые не спится. И много-много закатов, в которые не спится тоже. Старость – это очки, книги и возможность быть умнее, чем самый умный автор. Старость – это вселенная.
А взрослость – безнадега.
Поэтому с шести до семи (утра, конечно) в тренажерном зале я качаю свои мышцы без всякой задней мысли кого-то ими напугать… С семи до восьми я пытаю компьютер на предмет «что там вообще в мире делается», чтобы быть готовой «набросать речь». Я пишу речи. Это не работа, это доход. Причем дойти можно и от смеха, и от страха… Те, которым нужны речи, записаны с четырнадцати до шестнадцати. Плюс два часа на опоздания. С восьми до девяти утра я готовлю из того, что купила вчера с девятнадцати до девятнадцати тридцати. Потом я кормлю собак и еду туда, где дохода нет. Туда, где большие залы, темные коридоры, резкий бумажно-сигаретный запах под табличками «Курить запрещено…» Я бы хотела служить в театре, но служу в педагогическим институте. В день даю по три-четыре спектакля. Контингент зрителей, конечно, абонементный. Но у меня – аншлаги.
