Владимир Шаров - Старая девочка
Она сразу это придумала, сразу обрадовалась и тут же поняла, что привезет Эсамову жену. Она еще долго рассказывала Тасе о Грозном, о том, как они там живут, про весь их кружок, про субботние вылазки в горы и, конечно, про Эсамова. Рассказывала, а сама думала, что, как бы Эсамов ее ни любил, она, Вера, никогда его не будет и, чтобы он это понял, смирился, она привезет ему из Москвы жену — милую, красивую и совсем не дурочку. Вера не сомневалась, что после тринадцати лет жизни в какой-то чертовой деревне на Южном Урале Тася будет ему хорошей женой, всё, что надо, простит, отпустит и детей родит столько, сколько он захочет. Почему-то Вера была уверена, что этот брак устроится легко, как бы сам собой: из ее рук Эсамов примет Тасю без возражений и будет ей добрым, справедливым мужем, обижать уж не станет наверняка.
Похоже, Вера, рассказывая тогда про их грозненское житье, как-то проговорилась, потому что Тася еще в Москве поняла, что Эсамов безнадежно влюблен в Веру, что так будет всегда, здесь ни ей, ни кому другому ничего не изменить. И когда Вера предложила ехать в Грозный вместе, тоже сразу поняла, для чего ее зовут, и сразу со всем согласилась, решила про себя, что никогда никого — ни Веру, ни Эсамова — не попрекнет. Наоборот, будет довольна тем, что Эсамов сам захочет ей дать. Так она потом и жила, ничего не меняя и ни в чем не раскаиваясь.
В Грозном всё сложилось, как рассчитывала Вера. Она ввела Тасю в их кружок и, лишь только к ней привыкли, стали считать за свою — на это ушло меньше двух месяцев, — выдала замуж за Эсамова. В октябре была сыграна пышная горская свадьба, на которой гулял чуть не весь эсамовский клан и множество гостей из кланов, ему дружественных, просто из местного начальства, а дальше один за другим родились двое детей, как и мечтает любой горец, — оба мальчики. Они хорошо жили, действительно хорошо, и то, что Эсамов по-прежнему любил Веру, ее Веру, тут ничего не меняло. Они оба ее любили, и Эсамов, и Тася, говорили о ней, вспоминали, он — про то, как впервые увидел Веру в Грозном, про все их еженедельные шашлыки и прогулки по горам, она — ту Веру, какой знала ее в Москве.
Теперь, перед окончательным отъездом из Грозного, Вера поехала с Эсамовым в горы для того, чтобы с ним, со всем, что здесь с ней было, попрощаться, и для того, чтобы продвинуться в работе, которую делала давно и успешно, но которая с зимы неизвестно почему застопорилась.
После спокойной, уравновешенной жизни, какой она жила в доме родителей, жизни разумной, но малорадостной, она встретила революцию восторженно. Для нее революция была прекрасной сказкой, гадким утенком, золушкой, которая вдруг становится королевой. В Вере с детства было умение не путать сиюминутное и вечное: голод, холод, бедствия, которые были вокруг, — их становилось только больше и больше, — с тем главным, что делалось и что должно было длиться века. Эта ее способность поражала еще учителей в гимназии, затем мужчин, которые ее любили, и всегда ими отмечалась. Возможно, причина в том, что ей было плохо в их комфортном упорядоченном доме, мало любви, мало страданий, мало ссор и тех неизбежных, восторженных примирений, которые должны были за ними следовать. И ничего из этого благополучия ей не было жалко ни в себе, ни снаружи.
Но дело не только в этом: она вообще была дальнозоркой, вообще далеко видела; то же, что было рядом, сливалось для нее в какое-то мельтешение. Так и восторг перед революцией никогда не заслонял того, что в революции, в самом ее нутре как можно скорее должно было отмереть. Революция была построена на контрасте, старое отвергалось всё и разом, Вера же понимала, что это молодость, а чтобы войти в настоящую силу, они должны опамятоваться, вернуться и вписать революцию в историю России. Вписать так, чтобы ни у кого не было сомнений, что именно революция — истинный наследник прошлого, именно она — помазанник Божий, а не какой-то там самозванец.
Всё это она со своей обычной восторженностью еще в двадцать втором году доказывала Сталину, с которым познакомилась благодаря подруге и целую осень и зиму виделась каждую неделю. Потом, уже в Грозном, Вера решила написать цикл совсем новых советских сказок, героями которых должны были стать знаменитые вожди партии — и нынешние, и уже ушедшие из жизни, — но, конечно, лишь те, кто не был самой партией осужден, выброшен на свалку истории. У нее были грандиозные замыслы, по-настоящему грандиозные — Берг над этим много иронизировал, — но в своем роде последовательные, разумные, он это тоже признавал.
Она хотела написать настоящие былины, которые будут любимы не меньше, чем старые, и которые сумеют наконец объяснить, что и почему произошло в России в последние два десятка лет. Она представляла себе, как взрослые — мамы, папы, бабушки — читают ее сказки детям, читают в каждой семье, сживаются, привыкают, и шаг за шагом это становится своим, таким своим, что невозможно представить, что могло быть иначе. Это, как она предполагала, будет первым этапом, вполне, кстати, длинным; она не загадывала, но думала, что должно пройти еще лет десять, не меньше, и вот, когда люди привыкнут к новым былинам, их можно будет узаконить, канонизировать, объявить официальными биографиями.
Бергу идея казалась наивной, он не раз это повторял и в конце концов так ее донял, что Вера просто, чтобы доказать, что это не утопия, заключила договор с республиканским издательством и в месяц закончила первую — о главном официальном гонителе церкви Емельяне Ярославском. Да так написала, что для всех ее дочерей — и младшей, которой по малости лет читала сама, и для двух старших — она тут же сделалась любимой сказкой. Сказка о Емельяне Ярославском и вправду далась ей легко, она работала весело, с азартом и, еще когда писала, знала, что получается по-настоящему хорошо. Особенно вторая часть, где убийства, погони, схватки следовали одна за другой и понравились бы самому Нату Пинкертону.
В ее сказке Емельян, или Емеля, Ярославский был родом из маленького горного поселка где-то на Южном Урале. Еще в XVIII веке их всей деревней перевезли сюда из-под Ярославля и сделали «крепкими» местной шахте, где добывалась, дробилась и обогащалась руда. Позже рядом вырос небольшой заводик, на котором последние полвека катали железнодорожные рельсы. От Ярославля и пошла их фамилия.
Жили здесь нище, безнадежно и страшно. Девочек с десяти лет продавали когда соседу, когда заезжему купчику за четверть водки, но в общем всем было всё равно. Большинство рабочих ютились в двух огромных то ли бараках, то ли казармах с трех-, а кое-где и четырехъярусными нарами. Пьянство, грязь, бедность были такие, что редко кто доживал до тридцати пяти — сорока лет, и шахте всё время нужны были новые люди. Подростки, пока не наступал их черед идти работать, дни напролет проводили на улице: играли в лапту, в казаков-разбойников, но главным развлечением были, конечно, драки.
И вот посреди этой беспросветности, неизвестно как и почему, у одного хилого, доживающего свой век крепильщика родился сын — настоящий богатырь, который рос, мужал не по дням, а по часам. Уже к двенадцати годам в драке он стоил чуть не десятерых, вдобавок был совершенно бесстрашен. Так продолжалось несколько лет, Емеля уже работал забойщиком на шахте, но сила по-прежнему гуляла, а что делать с ней — он придумать не мог. Решился ехать в Питер, потом хотел перебраться в Сибирь — охотником или мыть золото, но денег подняться не нашел, и было ясно: еще год-два и он, так же, как и другие, сопьется. Пил он много, дело это любил, но пока за собой знал, что, если надо, может и не пить. До сих пор хорошую драку с заречными любил, пожалуй, не меньше водки.
Однажды, когда Емельян совсем было пригорюнился, на него обратил внимание единственный местный большевик, сосланный сюда пять лет назад и работавший на шахте конторщиком. За последний год он дважды пытался поднять здешних рабочих на забастовку, но оба раза неудачно, это и понятно: испокон века ни один рабочий конторщикам не верил. Емельян же ему поверил, за ним пошел и скоро сделался преданным его учеником.
В короткое время он так с ним сошелся, что и сам решил вступить в партию. Вместе им уже через три месяца удалось поднять на шахте забастовку, которая продолжалась целых полторы недели и едва не кончилась настоящим восстанием. Чтобы подавить ее, пришлось даже вызывать войска. Несколько человек тогда погибли, два десятка были ранены, самого Емельяна схватили и посадили в кутузку, большевик же исчез и позже, говорят, объявился в Швейцарии.
В Емельяна давно была влюблена девушка — красавица Авдотья. Бабка Емельяна была родом из деревни, Авдотья жила в соседней избе и приходилась ей дальней родственницей. Проведав, что зазноба сидит под крепким замком, ждать помощи неоткуда, она решила, что не будет ни есть, ни спать, но сама освободит его. Зная, что тяжелый железный замок нельзя разбить ничем, кроме разрыв-травы, она взяла в избе большой кованый сундук и поволокла его на высокую гору — сила в ней была под стать Емелиной, — где давно приметила орлиное гнездовище. Там, хоронясь за выступом скалы, она выждала, когда орлы полетят за добычей, и тут же, едва они скрылись в поднебесье, сунула гнездо с птенцами в сундук и крепко-накрепко его заперла.
