Гаррос-Евдокимов - Серая слизь
– Около двенадцати где-то.
– Сколько раз вы ей звонили?
– Пару раз. Я решил, что она уже спит…
– Зачем вы ей звонили?
– Я у нее наладонник оставил. Забыл.
– Что забыли?
– Электронный блокнот.
– Какой марки?
– “Палм. Заир.” “Зире” пишется. Предусмотренная пауза. По окончании которой лейтенант предсказуемо шлепает мой блокнот на стол:
– Этот?
Студенистая пачкотня преждевременного межсезонья. Мгновенно-постоянное превращение нежнейшего свежеложащегося снежка в подножную грязищу. Плоскости тротуаров обретают чреватый подтекст болот, Даугава с Каменного моста выглядит горным пейзажем: белесые гряды проступают из синеватой тьмы.
Саундтрек февральской оттепели. Шип, всхлип, шлеп. Непрерывный густой влажный шорох с регулярной резкой отмашкой распадающегося широкого шелеста – звук поглощающей город воды: бисерно суетящейся перед фарами и под фонарями, щедрой дрянью разлетающейся из-под колес, затянувшей все без исключения авто в тончайший полиэтилен муаром вспыхивающей в электрическом свете капельной слизи.
Капли сползают (сначала вяло, потом рывками, сложно-корявой траекторией) по высокому, почти до пола, наружному стеклу. Капля сползает по запотевшему боку пивного полулитрового стакана. Машинально катаю стакан между ладонями, пытаясь как-то умять в голове произошедшее и услышанное. На подушечке большого пальца – темное пятно. Уминается плохо.
Сую в рот предпоследнюю “барклаину”. Зажигалка барахлит. “Нервно курит балерина в пачке сигарет…” Звуки русского рокопопса (радио?): “…Солнце светит мимо кассы, прошлогодний снег еще лежит. Все на свете из пластмассы, и вокруг пластмассовая жизнь…”
…Главное, мне не хочется с этим свыкаться. Не хочется представлять труп после падения с высоты седьмого этажа на асфальт, кровь, пропитывающую оттепельную грязь. Не хочется гадать, сама она – или?..
Отодвигаю пиво, кладу на столик возвращенный ментами блокнот. Открываю.
…Не хочется гадать: а не мог ли ты все это сам как-то – случайно, косвенно, действием или бездействием, ляпнув чего-нибудь, чего-нибудь не поняв, – спровоцировать…
Лезу в мейл-бокс. Ага. Кто-то нам пишет… непонятно, кто – некий левый адрес.
…Тем более не хочется думать, что все это еще запросто может каким-то макаром мне аукнуться (“Вы-c! Вы и убили-с!”). Да просто совершенно не хочется знать, что симпатичная девка, которая когда-то мне почти нравилась, страшно и непонятно погибла сутки назад.
Заберу ладью, посажу в бадью, спиртом напою. Е-два, е-четыре. Ну смотри, вот тебе еще. Сколько всего тебе понадобится?
Date: Fry Feb 27 2004 02:13:02
Мыло пришло сегодняшней ночью, в десять минут третьего. Где-то, видимо, вскоре после смерти Сашки.
2
“Угнетало его даже не отсутствие в подходе большинства к окружающей реальности какой бы то ни было критичности вообще… Критический подход есть свойство ума, а ему не сегодня и не вчера пришлось принять к сведению, что главное качество окружающего мира – глупость (не в том смысле, что населяющие его в массе своей тупы – хотя это, конечно, правда, – а в том, что ум давно перестал быть даже абстрактной ценностью в общепринятой их системе). Не то его поражало, что совершаются и произносятся вокруг сплошные и чудовищные глупости, не идиотизм господствующих моделей поведения, мод, лидеров, идолов и звезд, не фантастическая примитивность всего, что становится музыкальными и киношными суперхитами… Его подавляла собственная неспособность объяснить, почему именно данный конкретный сорт идиотизма и примитива становится настолько востребован в данный конкретный момент.
Он давным-давно понял, что отнюдь не элементарные, апеллирующие к подсознанию и биологии манки суть пружина такой супервостребованности. На первые места в любого рода топах выходило вовсе не то, что ярче всего, слаще всего, сексуальнее всего. Наоборот – за редким исключением в объект массового помешательства превращались предметы, персонажи, композиции, вообще лишенные признаков какой бы то ни было, пусть даже самой грубой и незамысловатой, привлекательности!
В конце концов ему стало казаться, что в наблюдаемом им мире пиара и потребления ведется некая глобальная игра. В нее играет все население планеты, девяноста девяти процентам которого правила известны, – а ему самому просто не повезло угодить в последний, проходящий по ведомству статистической погрешности, процент…”
Текст озаглавлен “Полость”. Подписан – Абель Сигел.
Текст представляет собой компьютерную распечатку: увесистая пачка порядком уже мятых по краям листов. Довольно крупный шрифт.
Текст предварен эпиграфом: “Замечательно, что в учениях самых различных даже терминологически выражается вполне единообразно основной признак, лжереальность этих астральных останков; в частности, в Каббале они называются «клипот» – шелуха, а в теософии «скорлупами». Достойно внимания и то, что такая безъядерность скорлуп, пустота лжереальности всегда почиталась народной мудростью свойством нечистого и злого. Вот почему как немецкие предания, так и русские сказки признают нечистую силу пустою изнутри, корытообразной или дуплообразной, без станового хребта, лжетелами и, следовательно, лжесуществами. Павел Флоренский”.
Генезис текста любопытен. Мне пачка досталась от Джефа: будет время – сунь глаз, хмыкнул Женька, на самом деле забавная штука… Сам Женька-Джеф с “Полостью” встретился по работе. Работает он завотделом культуры в местной ежедневной газете “Час” (“газетке «Часик»”, как неизменно формулирует Джеф). Пользуясь преимуществами мелконачальственного положения, гастроли москальских попсарей и хоровые распевы аборигенов он спихнул на подчиненных, себе оставив лишь то, что ему действительно интересно – книжки и кино, и заняв в результате несуществующую в общем-то в провинциальной местной периодике (русскоязычной, во всяком случае) экологическую нишку арт-критика. То ли оттого, что он все же нажил в этом качестве за несколько лет какое-никакое имя, то ли просто реагируя на Джефово служебное положение, время от времени его домогаются рижские графоманы, требующие (не просящие!) опубликовать стихи к дате, рассказ, пьесу, роман с продолжением, поспособствовать или, на худой конец, присоветовать. Так что по углам кабинета Женькиного отдела копятся до очередной генеральной уборки руко – и машинописные (до компьютера истинный графоман дорывается редко) “дневники неудачников” – изредка смешные, часто болезненно-жалостные и всегда тоскливо-жуткие в чем-то доказательства тщеты любого человеческого дела.
Графоман, однако, бывает разный: в тот раз Джефу позвонили – причем на мобильный – и в тональности и стилистике предложения, от которого нельзя отказаться, уведомили, что сейчас завезут. Завоз осуществлен был посредством джипа “тойота-ленд-круизер” и двух хрестоматийных персонажей, один из которых остался скучать за баранкой, а второй, без труда миновав вахту, вручил прибалдевшему Джефу пластиковую папку и вежливо попросил ознакомиться и что-нибудь порекомендовать. “Мы ваш номер знаем, мы с вами свяжемся… Через недельку будет нормально?”
Означенной мизансцены самой по себе было достаточно, чтобы не определить папку в угол кабинета. По мере же ознакомления с содержимым заинтригованность Джефа перерастала в изумление и даже ошеломление: текст, кудряво подписанный нерусским псевдонимом (при том что действие разворачивалось в неназванной, но легко опознаваемой Риге), оказался мало того что литературно вполне – вполне! – товарен, так еще и сюжетно закручен. А убедившись, что главный герой – практически его профессиональное альтер эго (только малость запомоенное), Джеф даже какое-то время всерьез думал, что налицо сложносочиненный розыгрыш, даром что на дворе не первое апреля.
Окончательно же интрига оформилась, когда ни через неделю, ни через две, ни даже месяц спустя никто не позвонил и не потребовал ни публикации, ни рекомендации… Тут уже запахло отчетливой мистикой – тем паче что, по словам Джефа, сам роман проходил по ведомству мистического хоррора, да еще с открытым финалом.
В общем, прослушав устную Джефову сопроводиловку к предлагаемому чтиву, я, в свою очередь, готов был увериться, что “Полость” породил не кто иной как Женька. Исключает эту – наиболее естественную – версию лишь то обстоятельство, что его, мудилу грешного, я знаю уже десять лет ровно и знаю, что, приспичь ему перейти от анализа к синтезу и накропать чего-нибудь высокохудожественное, это, во-первых, был бы с гарантией не роман, а сценарий, а во-вторых, мудила не преминул бы выпендриться фактом перехода – и уж точно не стал бы кокетливо прятаться за откровенную залепуху.
“…Звезда! Что есть звезда – по определению? Не только ярко блестит, но и далеко – недосягаемо – располагается… Что такое всегда была звезда? Нечто максимально далекое – вплоть до физиономического типажа – от своих поклонников, «толпы». Некто, ценимый за абсолютную на тебя непохожесть. Грета Гарбо, Марлен Дитрих, Рудольф Валентино, Вивьен Ли, обе Хепберн, Одри и Кэтрин, Лоуренс Оливье, Кларк Гейбл, Ингрид Бергман – при всей разнице между ними они едины в своей не-, больше того – антитипичности. Можно называть это аристократизмом; и уж в любом случае это – высшее воплощение уникальности, индивидуальности.
