Эрик-Эмманюэль Шмитт - Попугаи с площади Ареццо
— Ты ведь не спишь? — прошептала она раздраженно.
После такой ночи она должна бы испытывать полное удовлетворение, но она дрожала от ярости. Похоже, она для него была всего лишь возбужденной вагиной, которая просит еще и еще. Возможно ли пить, не утоляя жажды, а лишь усиливая ее?
«Сколько же раз я кончила?»
Ей было не сосчитать. Они снова и снова ныряли друг в друга, переполненные заразительным нетерпением, засыпая лишь ненадолго, не столько для отдыха, сколько для продления экстаза. Неожиданно она подумала о своей добропорядочной матери, с которой она делилась подвигами, о своей печальной матери, никогда не знавшей таких радостей. «Бедная мама…»
Потирая голени, Фаустина окрестила себя грешницей и ощутила гордость. Этой ночью она была только телом, ликующим и изнемогающим телом женщины, в которое проникает мужчина.
«Этот мерзавец превратил меня в шлюху». Она бросила на спящего быстрый нежный взгляд.
Фаустина не любила нюансов. Шла ли речь о ее знакомых или о ней самой, она металась от одной крайности к другой. Подруга была то «жертвенным ангелом», то «жуткой эгоисткой, ни стыда ни совести», мать была то «обожаемой мамусей», то «этой бессердечной мещанкой, угораздило же меня у такой родиться». Мужчина успевал побыть красавцем, уродом, милым, гнусным типом, широкой натурой, жмотом, деликатным, наглецом, честным, жуликом, он был то психом ненормальным, то был не способен и мухи обидеть; следовало «жить с ним до конца моих дней» или «выбросить из головы навсегда». Ее представление о себе колебалось от «интеллектуалки, беззаветно преданной культуре», до «потаскухи, погрязшей в низменных инстинктах».
Сдержанные суждения нагоняли на нее скуку. Она любила не размышления, а живую мысль. В общем, любила ощущать… Настроение ежесекундно управляло ее сознанием, чувство соединяло слова.
Ее мир был контрастным и дробным. Захлопывая книгу и бросаясь в объятия любовника, она меняла одну свою ипостась на другую, и эта новая не дополняла прежнюю, а опровергала ее. Фаустине казалось, что в ней живут две женщины.
— Хватит притворяться, что ты спишь, — повторила она.
Мужчина не шелохнулся.
Наклонившись, она не заметила в его лице ни малейшего движения. Ничуть не трепетали и эти длинные изогнутые черные ресницы, такие густые… Девушки от них млели.
Его равнодушие было невыносимо.
«Видеть его больше не могу».
Она прекрасно знала, что кривит душой; ее возмущало, что он не обращает на нее внимания, и безмерно раздражало, что за одну ночь она так к нему привязалась.
«Мачо!»
Она судорожно вздохнула, и этот вздох означал одновременно «он гнусный тип» и «какое счастье быть женщиной».
Она замерла в нерешительности. Может, не стоит разрушать это мгновение… А ей хотелось действовать, двигаться, не важно как, и ожидание было мучительным. Но ожидание чего? Его пробуждения? Сквозь задернутые шторы проглянуло солнце, и там, на площади, попугаи верещали лежебокам, что начался новый день.
Ей вдруг захотелось ударом ноги спихнуть его с кровати, но она удержалась. Разве он поймет, отчего она бесится? Да она и сама толком этого не понимала.
«Ну ладно, пусть только шевельнется, я его сразу вышвырну из дома».
Дани повернулся на спину, и, не открывая глаз, нащупал ее рукой и, мурлыча, притянул к себе.
Едва его ладони легли ей на бедра, она успокоилась, прильнула к нему и промурлыкала что-то в ответ.
К чему слова. Несколько легких прикосновений, и вспыхнула искра. Желание обожгло их. Она бедрами ощутила его возбуждение, и по ее телу прошла волна, приглашающая к слиянию.
Так и не сказав ни слова, они занялись любовью. Глаза их были закрыты. Они выдохлись и устали, но немота и слепота добавили любовной игре остроты: они узнавали друг друга пальцами, грудью, животом, кожей, а это было возвратом к себе самому; изъясняться лишь дыханием и стонами означало отказ от человеческого и воспоминание об инстинктивном, животном начале.
После этой бешеной скачки Фаустина решила не покидать сегодня постели.
Дани энергично встал:
— Хватит валяться, у меня сегодня встреча в суде.
Она удивленно следила за суетой этого великолепного самца: вот он схватил часы, собирает разбросанную по комнате одежду.
— Лучше иди прямо так.
— Как так?
— Голышом.
Он обернулся, изобразил улыбку и поправил замочек часов. Она пояснила:
— Голышом, но при часах, ничего, кроме часов. Не сомневаюсь, что ты имел бы успех.
— У преступников?
Воспользовавшись тем, что он оказался рядом с постелью, она вскочила и повисла у него на шее:
— У преступниц уж наверняка. — И всадила ему в губы крепкий поцелуй.
Он с удивлением принял его, но Фаустина поняла, что он спешит одеться. Она рассердилась, но не настаивала; на языке у нее вертелась злая фраза, так с губ и не слетевшая.
Он направился в ванную и включил воду.
— Ты моешься под душем в часах?
— Они водонепроницаемые, к тому же они напоминают мне о том, что начинается другая часть моей жизни — работа.
У Фаустины мелькнуло: в которой меня нет. И тут же она упрекнула себя за эту мысль. Какой вздор! Неужели я стала сентиментальной дурой? Это досада влюбленной и ревнивой бабенки. Нет, ревнивой она не была. Влюбленной тем более.
«Ну, мы славно потрахались. Чертовски славно, согласна. И все. Точка».
Она встала и вошла в ванную. Ей нравилось смотреть на мокрых мужчин, на их влажную кожу, наблюдать, как они трут свое тело; она похищала мгновения их личной жизни. В это время Дани энергично и тщательно намыливал свои причиндалы.
Он приосанился, заметив, что она его разглядывает.
— Видишь, я забочусь о моем хозяйстве.
— Вижу.
Она представила, что проведет с ним следующую ночь, грудь сдавило душное нетерпение, и она заключила:
— Да ты просто член на ножках!
Он польщенно усмехнулся:
— А у тебя тоже хотелка бесперебойно работает.
Она презрительно скривилась.
У Фаустины уже началось превращение. Из чувственной женщины в другую, которая полагала, что происшедшее с ней ночью — его вина. Если она вела себя как буйная вакханка, то лишь по его милости. Нет, он не слишком злоупотреблял ее открытостью, но некоторые вещи, происходившие этой ночью, были не в ее духе.
Она задумалась о сегодняшних делах. Прочесть несколько романов или хотя бы аннотации к ним. Позвонить нескольким журналистам. И парижским издателям. Разобрать счета.
В одно мгновение вернулся к жизни литературный пресс-секретарь. Завернувшись в пеньюар, Фаустина замерла в нерешительности. Прямо сейчас сесть за писанину? Или сготовить что-нибудь вкусненькое? Поднос с дымящимся кофе, тостами, маслом, джемом и яйцами вкрутую… в этом было что-то от влюбленной, привязчивой женщины, которая только и мечтает о том, чтобы мужчина вернулся.
«Пусть катится к черту. Пусть глотает мерзкий кофе во Дворце правосудия, зверски черный и горький. Ему же хуже».
И тут она поняла, что с удовольствием выпьет ароматный кофе, который она так хорошо готовит.
«Что ж, сварю его себе, а не ему».
Покончив с сомнениями, она направилась в кухню, накрыла кокетливый столик, будто забыв, что накрывает его для двоих.
Дани вышел свежий, в шелковом костюме с белой рубашкой и галстуком, и воскликнул:
— Мм… как вкусно пахнет!
Он оценил изящество сервировки и аппетитность завтрака:
— Да ты еще и прекрасная хозяйка!
— Еще слово, кретин, и ты выкатишься отсюда с пустым брюхом!
Он сел и принялся за еду.
Пока он завтракал, ей было не отвести глаз от его пальцев, и она воображала себя поочередно всеми предметами, к которым он прикасался, потом впилась взглядом в его рот и превратилась в круассан, который он жевал, проследила за движением адамова яблока и представила себя глотком кофе.
Стряхнув наваждение, она откинулась на спинку стула и задала ему вопрос о его адвокатской работе. Он принялся о ней пространно рассуждать, особенно о деле Мехди Мартена, сексуального маньяка, сделавшего его знаменитым, но, сев на своего конька, он не искал новых красок.
«Как он меня раздражает! Кроме ловких трюков в постели, он мало чем интересен». Этот вывод успокоил ее.
Дани взглянул на часы, сообразил, что рискует опоздать на первую встречу, и кинулся к дверям.
Она облегченно вздохнула при мысли, что освободится от его присутствия, и решила, что не встанет проводить его, а невозмутимо продолжит завтракать.
— Так мы сегодня увидимся? — спросил он, подойдя поцеловать ее на прощание.
— Так мы увидимся? — вернула ему вопрос Фаустина.
— Ну да. Ты хочешь? Я, во всяком случае, хочу.
