Франсуаза Саган - Женщина в гриме

Сама она рухнула в кресло и обвела удовлетворенным взглядом шикарное убранство каюты, столь же уродливое, сколь и знакомое. Эта пароходная каюта была обставлена и отделана известным декоратором как «настоящая» пароходная каюта: панели из мореного тика, натуральная кожа, «морской» и «английский» антураж.

– Ну так давайте, рассказывайте все подряд! Во-первых, что у нас нового?.. Да, кстати, что это за зверь? – продолжала она резким, раздраженным голосом чуточку в нос, ибо собака рычала все громче.

– Это бульдог Ганса-Гельмута Кройце, – не без высокомерия проговорил Чарли. («Высокомерная скотина!» – отметила про себя Эдма.) – Он прибыл позавчера, опередив хозяина, и уже попытался укусить двоих стюардов!..

– Похоже, Кройце тоже кусается! – заявила Эдма, которая после довольно загадочного и малоприятного происшествия в Байрейте невзлюбила немцев.

– Надо, чтобы хозяин заткнул этой собаке пасть, – продолжала Эдма, резко повысив голос, чтобы перекрыть громкий лай. – А может быть, кто-нибудь сподобится вышвырнуть ее в море? – добавила она еще на пол-октавы выше. – Так какие у нас новости? Коль скоро бедняга Станистасский умер нынешней весной в Мюнхене, кто унаследовал сто первую?

– Семейство Летюийе, – ответил Чарли. (Собака немедленно смолкла.) – Вам наверняка известен этот самый Эрик Летюийе? Ну, у которого левацкий журнал «Форум»? А в последнее время у него появились еще и прокоммунистические тенденции. Этот Эрик Летюийе женился на наследнице металлургической фирмы «Асьери Барон»… В общем, друг мой, этот левак будет путешествовать вместе с нами. Наконец-то музыка объединила всех… И слава богу! – добавил он с чувством.

– Но ведь это потрясающе! Согласитесь! – воскликнула Эдма. – Однако до чего же странный зверь! – Произнося это, Эдма постукивала ножкой. – Может быть, его раздражает мой голос? Арман, да скажите же что-нибудь!

– Что вам хотелось бы, чтобы я сказал? – проговорил Арман бесцветным голосом, при звуках которого собака, как ни удивительно, успокоилась.

– Ну, если собаку нервируют именно женские голоса, то Дориа ожидает много забавного. Ха-ха-ха! Мне заранее смешно! – расхохоталась Эдма. – Учитывая характер Дориа, шуму будет… Да, кстати, как вам удалось заполучить ее на борт? – произнесла Эдма шепотом, уступая своему противнику из семейства собачьих, который по ту сторону переборки издавал пугающие звуки, похожие на пыхтение парового котла.

– Полагаю, что ей заплатили целое состояние, – подражая ей, еле слышно выдохнул Чарли.

– Последний из ее хахалей, должно быть, оказался более дорогостоящим, чем все прочие, – заявила Эдма злорадно и с оттенком зависти, ибо личная жизнь знаменитой Дориаччи славилась многочисленными, хотя и непродолжительными победами.

– Не думаю, что ей приходится платить за это, – проговорил Чарли, который, как девяносто процентов меломанов, был без ума от Дориа Дориаччи. – Для своих пятидесяти с хвостиком она, сами знаете, просто великолепна, – подвел он итог, внезапно покраснев, однако его реплика ни в малейшей степени не смутила Эдму.

– Да, конечно, но это рано или поздно пройдет! – торжествующе воскликнула Эдма, тотчас же спровоцировав бешеный лай в соседней каюте.

– Во всяком случае, – заметил Чарли, поняв, что гроза прошла стороной, – отплывает она в одиночестве. Но, полагаю, у нее есть шанс сойти на берег в компании молодого человека… В этом году у нас на борту двое пассажиров-новичков. Двое молодых людей, и один из них, между прочим, вовсе не дурен! Оценщик картин из Сиднея, Австралия, по фамилии Пейра и неизвестный двадцати пяти лет от роду, я его еще не видел; род занятий неизвестен, холост. Для нашей Дориа они будут идеальными охотничьими трофеями… Если, конечно, они до этого не подпадут под власть ваших чар! – добавил он с плутовской интонацией, при этом лежащий на кушетке Арман плотно закрыл глаза.

– Ну и льстец! – опрометчиво расхохоталась Эдма, вновь вызвав ярость собаки.

Но больше собаку никто не дразнил, и из этого заочного поединка она вышла победителем. Прощались уже почти что шепотом.

Чарли вернулся на свой пост подле Элледока, который как раз встречал великого, знаменитого Ганса-Гельмута Кройце. И Чарли тотчас же принял участие во встрече двух гигантов, двух людей, являвшихся, как полагал каждый из них, символами и повелителями двух древних и блистательных союзников: музыки и моря; однако, будучи на самом деле всего лишь их вассалами – исполнителем и мореплавателем, – они вполне могли оказаться врагами.

Ганс-Гельмут Кройце был баварцем среднего роста, топорно скроенным, с густыми, стриженными под ежик желто-серыми волосами и грубыми чертами лица, так что весь облик его напоминал антигерманские карикатуры времен Первой мировой войны. Его легко можно было представить себе в остроконечной каске, ломающим ручонки младенцу. Кройце играл Дебюсси как никто на свете. И знал об этом.

Привыкший к тому, что пятьдесят духовых инструментов, пятьдесят струнных инструментов, а также ударные и хор повинуются одному его взору, он поначалу был потрясен холодностью капитана Элледока, а затем наполнился гневом. Выйдя из нового «Мерседеса», такого нового, что лак его казался бесцветным, Крайце двинулся прямо на старого морского волка, прищелкнул каблуками, слегка вздернул подбородок и, глядя из-под очков, уставился на эполеты Элледока.

– Вы, месье, очевидно, являетесь лоцманом данного судна! – проговорил музыкант, четко чеканя каждое слово.

– Капитаном, месье. Я – капитан Элледок и командую судном «Нарцисс». С кем имею честь?..

Сама мысль о том, что его могут не узнать, была для Кройце непостижима, и он счел это наглостью. Не говоря ни слова, он вынул билет из правого кармана черного драпового пальто, теплого не по сезону, и стал раздраженно трясти им перед носом у Элледока, который сохранял невозмутимость и стоял, заложив руки за спину. В течение нескольких мгновений они мерили друг друга взглядами, но тут появился взволнованный Чарли и быстренько проскользнул между противниками.

– Маэстро, маэстро! – воскликнул он. – Какая честь! Маэстро Кройце! Какая радость принимать вас на борту! Позвольте представить вам капитана Элледока! Командир, это маэстро Ганс-Гельмут Кройце, которого мы с нетерпением ожидали у себя на борту… Вы прекрасно знаете… Я же вам говорил… Мы так беспокоились…

Чарли совсем запутался в бессвязных, отчаянных попытках оправдаться, но Кройце, пройдя под самым носом все еще неподвижного капитана Элледока, твердой ногой ступил на трап.

– Будьте любезны, проводите меня в каюту, – обратился он к Чарли. – Мой пес уже там? Надеюсь, что ему давали доброкачественную пищу, – добавил он с угрозой в голосе на вычурном французском, наполовину литературном, наполовину туристическом, которым он пользовался вот уже тридцать лет, если снисходил до того, чтобы отказаться от родного языка. – Надеюсь, что мы незамедлительно поднимем якорь, – бросил он бедняге Чарли, который семенил сзади и утирал пот с лица. – Меня тошнит во время стоянок.

Тут Кройце зашел в сто третью и, встреченный глухим и грозным рычанием зверя, захлопнул дверь каюты перед носом Чарли Болленже.

Величественный капитан Элледок, покинув причал и земную твердь, размеренным шагом поднялся по трапу, после чего трап был убран. А через три минуты жалобный вой сирены перекрыл собачий лай и визг Эдмы Боте-Лебреш (которая сломала ноготь о вешалку для платья), и «Нарцисс» стал медленно удаляться от Каннского порта, скользя по перламутровой морской глади, прекрасной, как мечта, а Чарли Болленже вынужден был утирать глаза, увлажнившиеся от созерцания всей этой красоты, ибо в течение получаса солнце стало красным. Остывая, солнце заливалось кровью и заливало ею водное пространство… И скоро, очень скоро, пробившись сквозь вату накатившихся на него облаков, поначалу белых, а затем окрасившихся пурпуром, это самое солнце, развернувшись назад, казалось, вернулось на свой вечный путь медлительно-неподвижного падения за горизонт.

– Хочется немножко прогуляться… А вы со мной не пойдете? Арман, встряхнитесь! Закат обещает быть чудесным, я это чувствую… Что? Вы все еще спите? Как жаль! По-настоящему жаль! Ну, ладно, отдыхайте, вы это заслужили, бедненький мой… – заключила Эдма и со множеством предосторожностей, бессмысленных ввиду полного отсутствия публики, проскользнула в дверь, широко распахнутую ее же собственной рукой.

При данных обстоятельствах, если Эдма Боте-Лебреш и играла в отсутствие зрителей, нельзя было утверждать, что она играла исключительно для себя самой. (Это было бы чересчур сложно, полагала она.) Выбравшись из каюты, она проскользнула в коридор, крадучись вопреки собственной воле, ибо не в ее правилах было скрывать свое присутствие. В сто первой женский голос начал исполнять увертюру к последнему акту «Каприччио» Рихарда Штрауса. Голос был настолько пронзительным, что по телу бестрепетной Эдмы вдруг побежали мурашки. «Это голос ребенка или женщины на крайнем пределе отчаяния», – подумала она. И, редкий случай, она устремилась на палубу, не пожелав ничего разузнать.