Ксения Велембовская - Дама с биографией
Здесь-то Люсю впервые и ознакомили с историей дачного поселка под симпатичным названием Счастливый и историей пребывания в нем славного семейства Кашириных. Рассказчица показалась ей тогда приличной, интеллигентной теткой. Впрочем, не без странностей. Впоследствии этими странностями Зинаида достала ее до печенок, а многократное повторение каширинской саги, слово в слово, перед Лялькиными гостями убедило в том, что Зинаида пела с чужого голоса. С голоса своей свекрови — неглупой, не лишенной чувства иронии и — в отличие от Зинаиды — вполне адекватной Агнессы Федоровны, которую, правда, невестка Зиночка застала, что называется, на излете, когда прошлое окрашено преимущественно в солнечные тона…
Дачи в Счастливом начали строить в конце тридцатых. Под участки вырубали сосновый лес, вычищали колючий еловый подлесок, засыпали грунтом ручейки и овражки. Земли тогда не жалели: нарезали народным артистам, художникам, композиторам по двадцать — двадцать пять соток. Крупному творческому начальству — и того больше. Проектировщик заводов и фабрик Ростислав Иванович Каширин вложил в подмосковную дачу весь свой нерастраченный художественный талант. В глубине участка всем на зависть был возведен двухэтажный дом с двумя полукруглыми террасами — на восток и на запад, чтобы расставаться с солнцем лишь в полуденный зной, с фигурными балконами и открытой верандой, разрезанной посередине ступенями высокого крыльца.
Прямо перед домом разбили большую круглую клумбу, куда Агнесса Федоровна высаживала в мае цветочную рассаду — анютины глазки, астры, левкои и обязательно душистый табак. Его непередаваемо прекрасный подмосковный аромат через открытые в темный летний сад окна доносился и до западной террасы, где по вечерам за пыхтящим самоваром собиралось все семейство и гости из окрестных дач. Гости пили чай и громко восторгались пирогом с яблоками, воздушными меренгами, домашними эклерами с заварным кремом и зеленым царским вареньем из крыжовника.
Когда детвора, наевшись сладостей до отвала, неслась играть в лапту, в горелки, жечь высокий костер из сосновых веток, на террасе начинали позвякивать рюмки, бокалы, потом их заглушали бравурные звуки рояля, арии из оперетт, романсы и впервые исполняемые знаменитым советским композитором патриотические песни предвоенных лет.
В половине десятого с крыльца раздавался призывный звон колокольчика и решительный голос Агнессы Федоровны:
— Володенька! Павлуша! Мальчики, домой! Пора спать, мои дорогие.
Дети покорно шли домой: за ослушание отец мог не взять их с собой на рыбалку.
На рыбалку отправлялись на рассвете, когда туман еще скрывал очертания противоположного берега и озеро казалось Володеньке лишь ненадолго затихшим бурным морем, где плавает крейсер «Варяг». Папе везло — у него в ведерке била хвостом злющая зубастая щука, и Павлушке везло — уже поймал двух карасиков, а у Володеньки поплавок дрожал, но рыбка не ловилась, как ни уговаривал он ее ласковым шепотом: «Ловись, ловись, рыбка, и мала, и велика!» Карасиков скармливали Митрию — умнейшему серому коту, поджидавшему рыбаков, с громким мурлыканьем потирая бока о столбик калитки. Разварная щука с молодым картофелем становилась еще одним поводом, чтобы пригласить на обед соседей.
Последний такой воскресный обед был у Кашириных пятнадцатого июня сорок первого года. Через два месяца дача стояла с закрытыми ставнями и заколоченной крест-накрест дверью. Ветер гудел в печной трубе, стучал по крыше дождь, потом к окнам начали подбираться сугробы. Замерзшая на невиданном морозе, брошеная и, казалось, навсегда забытая хозяевами дача все равно ждала: вот-вот заскрипят по снегу ботинки и валенки, откроется дверь, и Агнесса Федоровна крикнет:
— Ростислав Иванович, растапливайте печку! Мальчики, бегом за дровами!
Трижды зима сменяла лето, и вот наступила весна… Чу! Что это? Будто плачет кто-то?.. Плакали, присев на крыльце, вернувшиеся хозяева. И Володенька плакал: так жалко Павлушу, он уже никогда-никогда не увидит нашу милую дачу! Павлик умер от воспаления легких в жарком среднеазиатском городе.
Дров, чтобы протопить выстуженную ветрами, холодными дождями и морозами дачу, не нашлось: исчезли дрова, все до единого полена. И не мудрено. Вон и сосны в Счастливом как поредели! А березы и елки с тонкими стволами пропали вовсе. Вдоль железнодорожного полотна, на полянах в лесу, на склонах глубокого оврага, где мальчики когда-то играли в войну, в разведчиков, — везде обнажились под апрельским солнцем черные картофельные делянки.
Поседевшие старожилы, «счастливчики», как шутили до войны меж собой соседи, тоже рьяно взялись за огородничество, и мало кто не набил жестокие кровяные мозоли тупыми лопатами и ржавыми кирками, прежде чем в пустой песчаной земле с сосновыми иголками появились первые жалкие всходы. Появились — и пропали засушливым летом.
Караси в озере тоже будто пропали. Володенька целый день просиживал с удочкой, чтобы к возвращению отца со службы мама смогла приготовить уху — жидкий суп, лапша лапшинку догоняет, с колючими рыбьими косточками.
Только ведь и плохое — голод, неустроенность, жгучие слезы, — так же как хорошее, когда-нибудь обязательно кончается. Зарос высоченным репейником, иван-чаем и вездесущей крапивой глубокий овраг, затрепетали на ветерке юные березки, под колючими свежими елками вылезли после грозы сопливые желтые маслята.
Володенька, на радость родителям, окончил школу с отличием, с красным дипломом — Бауманский институт.
Ростислав Иванович умер в семидесятом. Просто уснул в кресле на солнышке. Как старый Форсайт. Так и не дождавшись свадьбы сына. Все мужчины Каширины почему-то женились поздно…
Дальше повествование пошло от первого лица.
— Агнесса Федоровна скончалась в восемьдесят втором. Осенью, только-только мы с дачи вернулись в Москву, к себе на Чистые пруды. А мой дорогой Володенька, Владимир Ростиславович, умер… от инфаркта в восемьдесят шестом. Ему было всего лишь пятьдесят два… — Зинаида Аркадьевна снова отложила в сторону тупой огрызок ножа, которым чистила картошку к обеду, и вытерла слезы рукавом выцветшей кофты с пуговицами через одну.
У Люси нестерпимо сосало под ложечкой. Вроде пригласили к обеду, а солнце, выражаясь литературно, уже сильно клонилось к западу.
Чтобы дочистить десять проросших картофелин размером с грецкий орех, у разговорчивой Зинаиды ушло еще минут сорок. Молодежь — Лялька с Ростиком, — вернувшиеся с долгой прогулки на озеро, отправились играть в мяч за калитку, однако скоро приплелись обратно и уселись на крыльце с разломленным Лялькой пополам батоном. Картошка все никак не закипала. Оказалось, хозяйка — ой, я стала такой рассеянной после смерти мужа! — хотя овдовела она не вчера и не позавчера, — забыла поджечь горелку. Время до обеда скоротали за экскурсией по скрипучей, накренившейся, будто Пизанская башня, огромной трухлявой даче.
— Здесь был кабинет Ростислава Ивановича… Это спальня Агнессы Федоровны… — Комнаты напоминали зальчики бедного экспонатами провинциального дома-музея. — А здесь у нас лестница на второй этаж. Только, пожалуйста, не беритесь за перила, они могут отвалиться… И не выходите, пожалуйста, на балкон, он у нас держится на честном слове.
Ляльку вся эта рухлядь приводила в восторг, хотя вряд ли ее восторги проистекали от страстной влюбленности, когда очарование возлюбленным распространяется на всё и всех, кто его окружает. Улучив момент, Лялька со смехом шепнула Люсе:
— Типичная курица!? Кудахчет, кудахчет… Лучше б поесть приготовила.
Возвращалась домой в тот вечер Люся одна, отчаянно рассерженная на Ляльку: упрямая девчонка наотрез отказалась уехать вместе с ней и, не желая понять, что ее поведение может показаться старорежимной Зинаиде Аркадьевне неприличным, осталась ночевать у Кашириных.
Злая и голодная, Люся ворвалась в квартиру, бросила сумку на вешалку и наорала на мать, которая вылетела навстречу, чтобы получить полный и немедленный отчет о поездке к будущим родственникам.
— Что ты вертишься под ногами! Можно мне, в конце концов, переодеться и умыться?!
— Кто ж тебе не дает? Мойся хоть до утра. — Мать обиделась и, кинув Люсе под ноги домашние тапочки, убралась на кухню.
— Ладно, мам, извини. Дай что-нибудь поесть, ради бога.
— Ради бога! — обиженно передразнила Нюша и, хлопнув дверцей холодильника, принялась ворчать: — То не жрут ни черта, фигуру соблюдают, то им вынь да положь есть подавай! Хорошо, бабка догадалась коклет нажарить. Правильно говорят: на чужой каравай рот не больно-то разевай.
Подперев голову кулачком, она долго наблюдала, как Люся с жадностью расправляется с гречкой и котлетами, и все-таки не выдержала, спросила с хитрой крестьянской усмешечкой в прищуренном глазу:
