Олег Рой - Капкан супружеской свободы
— Папка, ты скоро? — раздался через дверь голос его дочери. — Я уже не могу больше ждать, очень кушать хочется!
Последнюю часть фразы она произнесла с характерными интонациями старого анекдота, и Алексей улыбнулся, мысленно представив себе Наталью там, за дверью: быструю и нетерпеливую… Дочь всегда воспринималась им как некий непостижимый, космический сгусток энергии, которому он не в состоянии был противиться, и, перекрывая кран и отключая фен, он собрался уже было крикнуть в ответ «Иду!», как услышал спокойный голос жены:
— Ничего страшного, подождешь. Дай человеку прийти в себя после рабочей недели. Ведь сегодня суббота, Татка!
— Суббота, — проворчала дочь, — можно подумать, он сегодня не будет работать… Когда такое бывало?!
Дверь ванной распахнулась, и Алексей, возникший на ее пороге с полотенцем в руке, притянул к себе нахмурившееся великовозрастное дитя.
— Ну, вы с мамой тоже в этом плане не сильно отстаете. По крайней мере, по выходным дома не сидите, это уж точно, — добродушно укорил он. А потом, отбросив в сторону ненужный иронический тон, уткнулся лбом в Наташкину пышноволосую, русую, нежно пахнущую головку и одними губами, едва слышно, сказал: — С добрым утром, дочь. Я уже соскучился по тебе…
Они сидели втроем в светлой и просторной кухне. Алексей вбирал, втягивал в себя настроение выходного дня, словно пытался запомнить его надолго, защититься этими воспоминаниями от впечатлений прошедшего, незабытого сна. Звуки, запахи и цвета, легкое касание взглядов и спокойная забота друг о друге — все сейчас было таким привычным, любимым и успокаивающим, что он почувствовал, как внутреннее напряжение отпускает его, и жизнь вновь приобретает нормальные, не искаженные унизительным ночным испугом очертания.
Он смотрел, слушал, и ему казалось, что его прошлое, и настоящее, и будущее сфокусировались сейчас в одной точке, сошлись в неторопливом получасе этого майского утра.
Вот тихое, мелодичное позвякиванье — Ксюша задела резной медной туркой о край любимой чашки мужа, наливая ему кофе… Вспыхнул вдруг в рубиновой капле вишневого варенья искрящийся луч солнца… Зашуршала разворачиваемая Таткой салфетка… Защекотал ноздри тонкий аромат свежих пончиков, которые Ксения пекла по старинному, одной ей ведомому рецепту — он считался фирменным в ее семье, и, когда Алексей из праздного любопытства однажды попытался выяснить хотя бы состав того, чем она начиняет эти божественные, тающие во рту шарики, та полушутя-полусерьезно заявила: «И не старайся, все равно не скажу. Бабушка говорила, что эти пончики — обереги, и семья наша будет стоять до тех пор, пока никто не знает их секрета…»
«Слава богу, что она не рассказала мне тогда этого проклятого рецепта, в котором я все равно ничего бы не понял, — с внезапным суеверием подумал Алексей. — И пусть все остается по-старому: пончики секретными, сны несбывающимися, а мы все любящими и вместе…»
Разговор за столом вертелся вокруг ближайших планов семьи, мелочей, которые еще нужно докупить в дорогу, незаконченных дел. И всякий раз, видя, как едва уловимая складка недовольства трогает лоб мужа, когда речь напрямую касалась экспедиции, Ксения тут же переключала внимание на его собственный отъезд.
— Как жаль, что ты возвращаешься раньше нас, — говорила она, ловко обходя суть дела, заключающуюся в том, что Алексея не будет дома неделю, а их с Таткой — целых две. — Могу представить себе, как тут все зарастет пылью и как неуютно тебе будет ожидать нашего приезда…
— Да ну, мам, — возражала дочь, с преувеличенной плотоядностью выбиравшая на широком овальном блюде самый золотистый пончик, — что он, маленький, что ли? И потом, ты же знаешь, отец все равно не заметит, убрано здесь или нет. Он же дневать и ночевать будет в своем театре.
Конец тирады она произносила с плотно набитым ртом и, разумеется, поперхнулась. Отец с матерью одновременно легонько вскрикнули и принялись наперебой шлепать Наталью по худенькой спине, пока, смеясь и отмахиваясь от них, та наконец не перестала кашлять и не вытерла выступивших на глазах слез.
— Ну вот, — заявила она, глядя на родителей с нарочитым укором. — Довели маленькую до погибели своими пончиками!
— Маленькая! — шутливо замахнулась на нее Ксения. — Аспирантка, спортсменка, просто красавица… Пора стать серьезней, милая! Тебе пора уже самой замуж, да кормить пончиками собственных детишек, а ты все моими объедаешься…
— Папа! — торжественно воззвала Наталья к его защите. — Помоги! Мама хочет спихнуть меня замуж, ей надоело меня кормить!
Алексей что-то ответил ей привычно-ироническое, почти не вдумываясь в смысл сказанных слов, и продолжал смотреть на своих любимых женщин странным, отвлеченным взглядом человека, мысли которого бесконечно далеки отсюда. Он не вслушивался в их традиционно-легкие пикировки, в имена каких-то Пети и Васи — вероятно, очередных безнадежных поклонников Татки, учившейся в аспирантуре того факультета, где преподавала Ксения. Она полностью разделяла безумную страсть матери к ее оригинальным эскападам и совершенно не собиралась, что называется, «устраивать свою личную жизнь». Алексей и не пытался разобраться в хитросплетениях кафедральных дел, на которые вдруг перескочил разговор увлекшихся женщин, он просто смотрел на них — таких родных, таких единственных, таких прекрасных…
И в это мгновение Ксения остановилась на полуслове, положила ладонь на его руку и тихо спросила:
— Тебе хорошо сейчас?
Алексей вздрогнул от неожиданности, искренне кивнул. И тут же искусительница-память подбросила ему, как совсем недавно другая женщина, в другой квартире, примерно так же положила свою руку на его и другим тоном — не мирно-обыденным, как у Ксении, а расслабленным и интимно-счастливым — задала тот же самый вопрос: «Тебе хорошо сейчас?…» Он тогда тоже кивнул, и в тот момент ему казалось, что он и в самом деле никогда еще не был счастливей и что ради этого счастья он готов отказаться от всего, что составляло для него до сих пор смысл понятий «семья» и «любовь»… Ошеломленный вкусом собственного тихого предательства, который он почувствовал теперь, Алексей мысленно чертыхнулся, потом отговорился делами и сборами, поблагодарил жену и быстро поднялся из-за стола.
Завтрак закончился, и вместе с ним закончились легкость, праздничность и простота бытия. Он вышел в холл, ощущая себя внезапно ослепшим и вновь потерявшим способность ориентироваться в собственных желаниях и мыслях. У входной двери он наткнулся глазами на два аккуратно уложенных, тяжеленных даже на вид рюкзака и чертыхнулся еще раз — теперь уже вслух. Его жена и дочь увлекались спелеологией, с ума сходили от опасных путешествий по подземным пещерам — чем опасней, тем лучше! — и нынешним вечером отправлялись в очередное из них: в Каповы пещеры, на Урал, в краткосрочную геолого-разведывательную экспедицию.
«Понимаешь, — звучал в его памяти чуть низковатый, грудной голос Ксении, — на поверхности земли удивительных, таинственных мест, о которых человеку ничего не было бы известно, уже не осталось. Первооткрывателем теперь можно оказаться только в космосе, в глубине океана или там, под землей, куда, если уж попадешь однажды, невозможно опять не стремиться. Ох, Лешка, если б ты знал, как там красиво!..»
«Вот и занималась бы космосом, — ворчливо ответил он ей тогда. — Я с удовольствием подарю тебе подзорную трубу, чтобы наблюдать за звездами…» «Какой ты глупый, — убежденно и как-то совсем необидно возразила жена, обнимая его и прекращая прения обычным женским способом — поцелуем. — Любовь же не бывает по заказу. Понимаешь, я люблю весь этот подземный мир, — узкие ходы и отвесные колодцы, темноту, полную жизни и внутреннего света, страх и восторг перед неизведанным, преодоление себя во имя заветной цели, когда из мрака и тесноты ты попадаешь наконец в огромный мерцающий зал, с которым не сравнится по красоте ни один дворец мира…»
Тогда, много лет назад, ее шепот замер, растворившись в ласках — она впервые поверяла ему свое безумие, свою профессиональную страсть, и он не смог устоять ни перед этой женщиной, ни перед притягательной силой ее убеждения, сдался, уступил, не настоял на своем. Позже ее экспедиции делались более рискованными и частыми, она втянула в них рано повзрослевшую дочь, отдавала им все свободное время и, когда Алексей звал жену в Европу, на очередной фестиваль или на модный южный курорт, только смеялась в ответ: «Дан приказ тебе на Запад, мне — в другую сторону…» С годами он стал язвительно — и, вероятно, не совсем справедливо — замечать ей, что как женщина она сильно бы выиграла, если бы тратила побольше времени на себя лично и на всякие милые женские пустяки, занимаясь своей внешностью не только перед их театральными выходами в свет, а постоянно и регулярно… Увы! Его доводы не оказывали на Ксению, чья жизнь была полна настоящими, а не высосанными из пальца эмоциями и неподдельным восхищением многих мужчин, никакого воздействия.
