Дженди Нельсон - Небо повсюду
Она уже не шла рядом, остановившись в паре шагов позади.
– Что случилось? – спросила я, оглядывая свою внезапно отупевшую сестру.
– Ты видела этого парня, Ленни?
– Какого парня?
– Боже, да что с тобой не так? Этого роскошного парня на лошади. Он будто из моей книги выпрыгнул. Поверить не могу, что ты его не заметила! – Ее так же бесило мое равнодушное отношение к мальчикам, как меня – ее повышенный интерес к ним. – Проезжая мимо нас, он обернулся и улыбнулся, глядя на меня! Такой красавчик! И очень похож на революционера из книги… – Она наклонилась, подняла свой томик и смахнула с него дорожную пыль. – Ну, тот самый, что в порыве страсти сажает Гертруду на лошадь и увозит…
– Да и фиг с ним. – Я отворачиваюсь от нее и снова утыкаюсь в книгу.
Вернувшись на крыльцо, я упала в кресло и тут же затерялась в дебрях всепоглощающей страсти, что сотрясала английские пустоши. Я ничего не имела против любви, когда она надежно заперта между страницами книг, но уж точно не в сердце моей сестры. Стоило Бейли влюбиться, как она на целые месяцы забывала обо мне.
И все же позже, поднимая взгляд, я неизменно видела ее стоящей на камне у дороги. Она делала вид, что читает, но это притворство было видно невооруженным глазом. Сложно поверить, что она собирается стать актрисой! Она проторчала там несколько часов, дожидаясь возвращения своего революционера. И он в конце концов появился, но совсем с другой стороны. Он успел где-то обменять своего коня на скейтборд. Выходит, он не из книги появился, а с Кловер-Хай, как и все мы. Только тусовался он с фермерскими ребятами и скейтерами, и поэтому их дороги с моей сестрой, театральной дивой, до сего дня не пересекались. Но его происхождение уже ничего не значило: проскакав мимо, он опалил сердце Бейли и лишил ее способности здраво рассуждать.
Сама я от Тоби была не в восторге. Ни его ковбойские замашки, ни то, что он может подпрыгнуть на скейте, а потом прокатиться по бордюру спиной вперед, не могли искупить его вины: сестра превратилась в безвольную марионетку любви, причем, похоже, навсегда.
Вдобавок к этому на меня он обращал не больше внимания, чем на печеную картофелину.
– Как ты? – спрашивает он, возвращая меня к реальности.
И я почему-то не вру ему: отрицательно мотаю головой туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда – от отрицания к отчаянию и обратно.
– Я знаю. – Он приподнимается, и по затравленному выражению его лица я понимаю, что это правда.
Мне хочется поблагодарить его за это молчаливое понимание, но я ничего не говорю. Солнце словно из кувшина льет жаркий свет на наши ошеломленные макушки.
Тоби хлопает ладонью по земле рядом с собой, приглашая меня сесть. Я вроде как и хочу, но не решаюсь. Раньше мы в отсутствии Бейли практически не общались.
Я показываю на дом:
– Мне нужно наверх.
И мне правда нужно. Я хочу вернуться в Убежище, полное название: Внутреннее Тыквенное Убежище. Я переименовала нашу комнату несколько месяцев назад, когда Бейли убедила меня, что стены спальни должны быть оранжевыми, вызывающе огненно-рыжими. С тех пор при входе к нам желательно надевать темные очки. Уходя сегодня в школу, я заперла дверь, жалея, что не могу забаррикадировать ее от бабули и ее картонных коробок. Пусть Убежище останется таким, как сейчас. Как раньше. Для бабули такое мое желание значит только одно: я спрыгнула со своего дерева и мчусь по парку сломя голову. Если переводить с бабулиного на человеческий, это значит «окончательно свихнулась».
– Горошинка… – Она появляется на крыльце, облаченная в пурпурное платье с узором из ромашек. В руках у нее кисточка – впервые с того дня, как умерла Бейли. – Как прошел первый день в школе?
Я подхожу к ней и вдыхаю привычный запах: пачули, краска, свежая земля.
– Ничего, – отвечаю я.
Она внимательно вглядывается в мое лицо, будто собираясь делать с меня набросок. Мы молчим, и тишину привычно нарушает лишь тиканье часов. Я чувствую бабулино замешательство: она словно готова взять меня за плечи и трясти, точно книгу, в надежде, что из меня посыплются слова.
– У нас в оркестре новенький, – говорю я.
– Правда? И на чем он играет?
– Похоже, что на всем.
Перед тем как сбежать в лес, я заметила их с Рейчел. Они шли по школьному двору, и у него в руках была гитара.
– Ленни, я тут подумала… Может, тебе поможет… подбодрит, знаешь ли…
Ох, знаю я, к чему она ведет.
– Ну, помнишь, когда ты занималась с Маргарет, тебя было не оттащить от инструмента.
– Люди меняются, – перебиваю я ее.
Сколько уже можно это обсуждать? Я обхожу бабушку, чтобы войти внутрь. Мне хочется запереться в шкафу Бейли, вжаться в ее платья, втянуть запах прибрежных костров, кокосового масла для загара, розовых духов… ее запах.
– Слушай… – Она протягивает свободную руку, чтобы поправить мне воротник. – Я пригласила Тоби на ужин. Он со своего дерева спрыгнул. Сходи к нему в сад, помоги с прополкой… или что он там сейчас делает…
Наверное, она и ему чего-то такого наболтала, чтобы он наконец пришел в гости. О-хо-хо.
И тут она бесцеремонно проводит мне по носу кисточкой.
– Бабуля! – воплю я ей в спину, потому что она уже повернулась и заходит в дом.
Пытаюсь стереть рукой зелень с носа. Бабушка вечно подстерегала нас с Бейлз и измазывала краской. Всегда, всегда зеленой. Все стены нашего дома покрыты ее картинами сверху донизу. Картины громоздятся за диванами и стульями, стопками лежат под столами, в шкафах, и каждая из них свидетельствует о неувядающей любви бабушки к зеленому цвету. У нее есть вся палитра: от лаймового до травянистого. Рисует она каждый раз одно и то же: стройных гибких девушек, полумарсианок-полурусалок.
– Это мои барышни, – говорила она нам с Бейлз. – Живут между тем миром и этим.
Следуя ее просьбе, я оставляю футляр и рюкзак в доме и перебираюсь на теплую траву, под бок к Тоби. Он лежит на спине, и спящие собаки помогают ему «полоть сорняки».
– Племенной знак, – объясняю я, показывая себе на нос.
Он безразлично кивает, погруженный в цветочную кому. Теперь я для него зеленоносая картошка. Шикарно.
Я опрокидываюсь на спину, поджав колени к груди и приподняв голову. Мой взгляд перебегает от сирени на шпалерах к островкам ирисов, что перешептываются на ветерке. Один факт неоспорим: весна сегодня сбросила дождевик и резвится вокруг. Меня тошнит. Неужели мир уже забыл, что случилось с нами?
– Я никогда не уберу ее вещи в коробки, – выпаливаю я. – Никогда.
Тоби перекатывается на бок, рукой прикрыв глаза от солнца, смотрит на меня и говорит, к моему изумлению:
– Ну конечно же нет.
Я киваю. Он кивает в ответ. Я снова откидываюсь в траву и закрываю лицо руками, чтобы он не заметил, что я слегка улыбаюсь в ладони.
И вот внезапно солнце уходит за гору. Эта гора – мой дядя Биг. Он нависает над нами. Наверное, мы с Тоби оба отрубились.
– Я чувствую себя доброй волшебницей Глиндой из страны Оз, – говорит он. – Смотрю тут сверху вниз на Дороти, Страшилу и двух Тотошек, задремавших на маковом поле. – Пара снотворных цветков бессильны перед громогласным басом дяди Бига. – Если вы не проснетесь, придется мне наслать на вас снежную бурю.
Я сонно улыбаюсь его огромным подкрученным усам. Они величественно восседают над его верхней губой, точно само воплощение чудачества. В руках у дяди небольшой красный морозильник, который он держит непринужденно, точно портфель.
– Как идет раздача продуктов? – Я постукиваю по морозильнику ногой.
Мы столкнулись с непредвиденным ветчинным затруднением. Похоже, после похорон в Кловере вышел указ о том, чтобы все останавливались у нашего дома с куском ветчины. Она была повсюду: ею были забиты холодильник и морозилка, завалены полки и плита; ветчина лежала в раковине и в выключенной духовке. Когда соседи заходили выразить свои соболезнования, их встречал в дверях дядя Биг. Мы с бабулей то и дело слышали, как он гудел: «О, ветчина! Спасибо вам за заботу, заходите, пожалуйста». Шли дни, и реакция дяди Бига на ветчину становилась все более бурной. Каждый раз, как он восклицал «ветчина!», мы с бабулей переглядывались, стараясь подавить неподобающее хихиканье. Теперь дядя поставил себе целью добиться, чтобы в каждом доме на двадцать миль вокруг люди хотя бы раз в день съедали бутерброд с ветчиной.
Он ставит морозильник на землю и протягивает мне руку, помогая подняться:
– Возможно, через несколько дней мы станем безветчинными.
Как только я оказываюсь на ногах, Биг целует меня в макушку и протягивает руку Тоби, а потом обнимает его. Тоби, и сам паренек весьма внушительный, целиком исчезает в этом медвежьем объятии.
– Ну что, ковбой, как живешь-можешь?
– Так себе, – признается тот.
