Джон Бойн - История одиночества
— Надо было накормить тебя ужином.
— Пустяки.
— Не знаю, что у меня с головой.
— Не переживай. — Я попробовал сменить тему: — Что у вас было на ужин?
— Курица с вареной картошкой. Вернее, пюре. Кристиан любит пюре.
— Джонас, — поправил я.
— Что — Джонас?
— Ты сказала — Кристиан.
Ханна растерянно покачала головой, словно не вполне меня поняв. Я хотел объяснить, но тут наверху скрипнула дверь и на лестнице раздались тяжелые медленные шаги. Через секунду появился Джонас; он мне кивнул, улыбнувшись застенчиво, но радушно. Не мешало бы ему постричься, подумал я, грех скрывать такие красивые скулы под отросшими патлами.
— Как поживаете, дядя Одран? — спросил Джонас.
— Спасибо, хорошо. По-моему, с нашей последней встречи ты еще больше вымахал.
— Растет без удержу, — сказала Ханна.
— Ну разве что чуть-чуть, — возразил Джонас.
— А что это за прическа? — Я старался говорить дружески. — Сейчас так модно?
Джонас пожал плечами:
— Не знаю.
— Ему надо срочно постричься. — Ханна развернулась в кресле: — Почему не сходишь в парикмахерскую, сынок?
— Схожу, если дашь три с полтиной. У меня ни гроша.
— Отстань. — Ханна вернулась в прежнюю позицию. — Мне и без того хлопот хватает. Вот я тебе расскажу, Одран. Собери мозги, говорит мне миссис Бирн, а не то… Кто бы говорил, я-то на этой работе на восемь лет дольше ее.
— Да, ты рассказывала. — Я доел бутерброд и принялся за второй. — Посидишь с нами, Джонас?
Он покачал головой и прошел в кухню:
— Я просто хотел попить.
— Как учеба?
— Хорошо. — Джонас заглянул в холодильник и недовольно сморщился.
— Вечно уткнется в книгу, — сказала Ханна. — Такие мозги надо на что-то тратить.
— Ты уже решил, кем хочешь стать? — спросил я.
Племянник что-то пробурчал, но я не расслышал. Наверное, какую-нибудь дерзость.
— Этот парень будет, кем захочет. — Ханна не отрывала глаз от Джорджа У. Буша, произносившего инаугурационную речь.
— Я точно не знаю. — Джонас вернулся в гостиную и скользнул взглядом по телевизору. — Филологическое образование ни к чему не готовит, но как раз филология меня интересует.
— По моим стопам не пойдешь, нет? — спросил я.
Джонас потряс головой и, слегка покраснев, незло рассмеялся:
— Вряд ли, дядя Одран. Уж извините.
— Еще неизвестно, как у тебя все сложится, — сказала Ханна. — А вот дядя твой сотворил себе благородную жизнь.
— Я знаю, — ответил Джонас. — Я не хотел…
— Я просто пошутил, — пресек я извинения. — Тебе всего шестнадцать. Наверное, в наше время всякий шестнадцатилетний юноша, выбравший мое поприще, напрашивается, чтобы друзья его съели живьем.
Джонас посмотрел мне в глаза:
— Вовсе не поэтому.
— Ты знаешь, что в газете напечатали его статью? — спросила Ханна.
— Ну, мам! — Джонас бочком двинулся к двери.
— Что-что? — удивился я.
— Статью, — повторила сестра. — В «Санди трибьюн».
— Вот как? — нахмурился я. — И на какую тему?
— Да это не статья. — Джонас залился румянцем. — Рассказ. В общем, чепуха.
— Что значит — чепуха? — вытаращилась Ханна. — В кои-то веки наше имя появилось в газете.
— Значит, рассказ? — Я отставил тарелку и повернулся к племяннику: — Литературное произведение?
Джонас кивнул, избегая моего взгляда.
— И когда напечатали?
— Пару недель назад.
— Что ж ты не позвонил? Я бы хотел прочесть. Все равно молодец. Стало быть, рассказ. Так ты этим хочешь заниматься? Писательством?
Джонас пожал плечами; казалось, он смешался не меньше, чем от моей необдуманной реплики на поминках. Чтобы еще больше его не смущать, я отвернулся к телевизору.
— Ну что ж, удачи, — сказал я. — Это великая цель.
Джонас вышел из комнаты, а я усмехнулся и взглянул на сестру, углубившуюся в программу передач.
— Надо же, писатель.
Ответ меня слегка озадачил:
— От Брау-Хед до Банбас-Краун[4] пешком далеко. — Потом сестра отложила журнал и уставилась на меня, словно впервые видела. — Ты так и не рассказал, что случилось с мистером Флинном.
— С кем? — Я порылся в памяти, но не отыскал в ней никаких Флиннов.
Ханна тряхнула головой — мол, неважно — и прошла в кухню, оставив меня в недоумении.
— Я заварю чай, — сказала она. — Выпьешь чайку?
— Выпью.
Когда Ханна появилась с двумя чашками кофе, я промолчал. Видно, сестра о чем-то задумалась; выглядела она рассеянной.
— Все хорошо, Ханна? — спросил я. — Ты на себя не похожа. Тебя что-то беспокоит?
Сестра помолчала, затем подалась вперед и прошептала:
— Я не хотела говорить, но раз ты сам начал… только между нами… по-моему, Кристиан нездоров. Его мучают головные боли. Но разве он пойдет к врачу? Поговори с ним, меня он не слушает.
Я просто онемел. О чем это она?
— Кристиан? — выговорил я наконец. — Но ведь он умер.
Ханна посмотрела на меня, словно я хлестнул ее по лицу:
— А то я не знаю. Я же его хоронила. Зачем ты напоминаешь?
Я растерялся. Может, я недослышал? Я тряхнул головой. Ладно, бог с ним. Я выпил кофе. В девять часов начался обзор новостей, я посмотрел, как Билл с Хиллари, попрощавшись с нацией, садятся в вертолет, и сказал, что и мне, пожалуй, пора.
— Надолго не пропадай. — Ханна не встала и вообще не сделала попытки меня проводить. — В следующий раз накормлю тебя обещанным ужином.
Я кивнул и безропотно вышел в прихожую, затворив дверь гостиной. Когда я натягивал пальто, на площадке второго этажа появился босой Джонас.
— Уходите, дядя Одран?
— Да, Джонас. Надо бы нам беседовать почаще.
Он кивнул и, медленно спустившись по лестнице, протянул мне свернутую газету.
— Вот, если хотите, — сказал Джонас, глядя в сторону. — Это мой рассказ. В «Трибьюн».
— Замечательно. — Меня тронуло его желание дать мне газету. — Вечером прочту и верну.
— Не надо. Я купил десять экземпляров.
Я улыбнулся и спрятал газету в карман.
— Я бы сам купил, если б знал.
Джонас переминался, нервно поглядывая на дверь гостиной.
— У тебя все в порядке? — спросил я.
— Да.
— Похоже, тебя что-то беспокоит.
Джонас шумно засопел.
— Я хотел кое о чем вас спросить, — сказал он, избегая моего взгляда.
— Ну спрашивай.
— Насчет мамы.
— А что такое?
Джонас сглотнул и наконец посмотрел мне в глаза:
— По-вашему, все в порядке?
— С мамой?
— Да.
— Она выглядит немного усталой. — Я взялся за щеколду. — Может, ей нужно хорошенько выспаться. Это, наверное, никому не помешает.
— Погодите. — Джонас придержал дверь. — Она заговаривается и все забывает. Не помнит, что папа умер.
— Годы берут свое. — Я распахнул дверь, прежде чем он успел мне помешать. — Нас всех это ждет. И тебя тоже, но еще не скоро, так что не волнуйся. Холодно-то как, а? — Я вышел за порог. — Иди, а то простудишься.
— Дядя Одран…
Не дав ему договорить, я зашагал прочь. Джонас посмотрел мне вслед и закрыл дверь. Кольнуло виной, но я не мог ничего с собой поделать. Хотелось домой. Я подошел к машине и тут услышал стук по стеклу. Я оглянулся — Ханна раздернула тюлевые шторы и что-то крикнула.
— Что? — Я приложил руку к уху. Сестра поманила меня ближе.
— Где мое остальное? — выкрикнула она и, расхохотавшись, задернула шторы.
Я уже понял, что с Ханной неладно и грядет нечто, от чего все мы еще хлебнем горя, однако эгоистически отбросил эту мысль. Через неделю позвоню, решил я. Приглашу сестру в кафе «У Бьюли» на Графтон-стрит. Угощу яичницей, пирожным и кофе с лохматой белой пенкой. И вообще постараюсь заглядывать почаще.
Я стану хорошим братом, каким, вероятно, не был раньше.
Прежде чем ехать домой, я решил наведаться в Инчикор, хоть было уже поздновато. Конечно, выходил крюк, но меня тянуло заглянуть в церковь и побыть в святилище — копии грота Лурда, города, который я никогда не видел, да и не хотел увидеть. Я не выношу эти паломнические места — Лурд, Фатима, Междугорье, Нок, — которые выглядят фантазией впечатлительного ребенка или бредом пьяницы, но Инчикор не привлекал паломников: простенькая церковь и святилище со статуей. Вечерами я частенько туда наезжал, если вдруг охватывало беспокойство.
По пустым дорогам доехал я быстро, припарковался и вошел в открытые ворота. Светила яркая рябая луна, но вот я свернул за угол и вдруг услышал то ли плач, то ли мучительный стон, донесшийся со стороны грота. Я замешкался, пытаясь определить природу этого звука. Если там забавлялась молодая парочка, я не желал этого видеть и даже знать об этом; я уже был готов вернуться к машине и ехать домой, но тут понял, что слышу не страстные вопли, а затаенные безудержные рыдания.
