Маркус Зузак - Книжный вор
Вот эта история. Одна из горсти.
Книжная воришка.
Если есть настроение, пошли со мной. Я расскажу вам ее.
Я кое-что вам покажу.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
«НАСТАВЛЕНИЕ МОГИЛЬЩИКУ»
с участием:
химмель-штрассе — искусства свинюшества — женщины с утюжным кулаком — попытки поцелуя — джесси оуэнза — наждачки — запаха дружбы — чемпиона в тяжелом весе — и всем трепкам трепки
ПРИБЫТИЕ НА ХИММЕЛЬ-ШТРАССЕ
Последний раз.
То красное небо…
Отчего вышло так, что книжная воришка стояла на коленях и выла рядом с рукотворной грудой нелепого, засаленного, кем-то состряпанного битого камня?
Много лет назад началось снегом.
Пробил час. Для кого-то.
* * * ВПЕЧАТЛЯЮЩЕ ТРАГИЧЕСКИЙ МИГ * * * Поезд шел быстро. Он был набит людьми. В третьем вагоне умер шестилетний мальчик.Книжная воришка и ее брат ехали в Мюнхен, где их скоро должны передать приемным родителям. Теперь мы, конечно, знаем, что мальчик не доехал.
* * * КАК ЭТО СЛУЧИЛОСЬ * * * Внезапный порыв сильного кашля. Почти вдохновенный порыв. А за ним — ничего.Когда прекратился кашель, не осталось ничего, кроме ничтожества жизни, что, шаркая, скользнула прочь, или почти беззвучной судороги. Тогда внезапность пробралась к его губам — они были ржаво-бурого цвета и шелушились, как старая покраска. Нужно срочно перекрашивать.
Их мать спала.
Я вошел в поезд.
Мои ноги ступили в загроможденный проход, и в один миг моя ладонь легла на губы мальчика.
Никто не заметил.
Поезд несся вперед.
Кроме девочки.
Одним глазом глядя, а другим еще видя сон, книжная воришка — она же Лизель Мемингер — без вопросов поняла, что младший брат Вернер лежит на боку и мертвый.
Его синие глаза смотрели в пол.
И не видели ничего.
Перед пробуждением книжная воришка видела сон о фюрере — Адольфе Гитлере. Во сне она была на митинге, где выступал фюрер, смотрела на его пробор цвета черепа и на идеальный квадратик усов. И с удовольствием слушала бурный поток слов, изливавшийся из его рта. Его фразы сияли на свету. В спокойный момент фюрер взял и наклонился — и улыбнулся ей. Она ответила ему улыбкой и сказала: «Guten Tag, Herr Führer. Wie geht's dir heut?» Она так и не научилась красиво говорить, и даже читать, потому что в школу она ходила редко. Причину этому она узнает в свое время.
И едва фюрер собрался ответить, она проснулась.
Шел январь 1939 года. Ей было девять лет, скоро исполнится десять.
У нее умер брат.
Один глаз открыт.
Один еще во сне.
Наверное, лучше бы она совсем спала, но на такое я, по правде, влиять не могу.
Сон слетел со второго глаза, и она меня застигла, тут нет сомнений. Как раз когда я встал на колени, вынул душу мальчика и она обмякла в моих распухших руках. Дух мальчика быстро согрелся, но в тот миг, когда я подобрал его, он был вялым и холодным, как мороженое. Начал таять у меня на руках. А потом стал согреваться и согрелся. И выздоровел.
А у Лизель Мемингер остались только запертая скованность движений и пьяный наскок мыслей. Es stimmt nicht. Это не на самом деле. Это не на самом деле.
И встряхнуть.
Почему они всегда их трясут?
Да, знаю, знаю — я допускаю, что это как-то связано с инстинктами. Запрудить течение истины. Сердце девочки в ту минуту было скользким и горячим, и громким, таким громким, громким.
Я сглупил — задержался. Посмотреть.
И теперь мать.
Лизель разбудила ее такой же очумелой тряской.
Если вам трудно представить это, вообразите неловкое молчание. Вообразите отчаяние, плывущее кусками и ошметками. Это как тонуть в поезде.
Стойко сыпал снег, и мюнхенский поезд остановили из-за работ на поврежденном пути. В поезде выла женщина. Рядом с ней в оцепенении застыла девочка.
В панике мать распахнула дверь.
Держа на руках трупик, она выбралась на снег.
Что оставалось девочке? Только идти следом.
Как вам уже сообщили, из поезда вышли и два кондуктора. Они решали, что делать, и спорили. Положение неприятное, чтобы не сказать больше. Наконец постановили, что всех троих нужно довезти до следующей станции и там оставить, пусть сами разбираются.
Теперь поезд хромал по заснеженной местности.
Вот он оступился и замер.
Они вышли на перрон, тело — на руках у матери.
Встали.
Мальчик начал тяжелеть.
Лизель не имела понятия, где оказалась. Кругом все бело, и пока они ждали, ей оставалось только разглядывать выцветшие буквы на табличке. Для Лизель станция была безымянной, здесь-то через два дня и похоронили ее брата Вернера. Присутствовали священник и два закоченевших могильщика.
* * * НАБЛЮДЕНИЕ * * * Пара кондукторов. Пара могильщиков. Когда доходило до дела, один отдавал приказы. Другой делал, что ему говорили. И вот в чем вопрос: что если другой — гораздо больше, чем один?Промахи, промахи — иногда я, кажется, только на них и способен.
Два дня я занимался своими делами. Как всегда, мотался по всему земному шару, поднося души на конвейер вечности. Видел, как они безвольно катятся прочь. Несколько раз я предостерегал себя: нужно держаться подальше от похорон брата Лизель Мемингер. Но не внял своему совету.
Приближаясь, я еще издали разглядел кучку людей, стыло торчавших посреди снежной пустыни. Кладбище приветствовало меня как старого друга, и скоро я уже был с ними. Стоял, склонив голову.
Слева от Лизель два могильщика терли руки и ныли про снег и неудобства рытья в такую погоду.
— Такая тяжесть врубаться в эту мерзлоту… — И так далее.
Одному было никак не больше четырнадцати. Подмастерье. Когда он уходил, из кармана его тужурки невинно выпала какая-то черная книжка, а он не заметил. Успел отойти, может, шагов на двадцать.
Еще несколько минут, и мать пошла оттуда со священником. Она благодарила его за службу.
Девочка же осталась.
Земля подалась под коленями. Настал ее час.
Все еще не веря, она принялась копать. Не может быть, что он умер. Не может быть, что он умер. Не может…
Почти сразу же снег вгрызся в ее кожу.
Замерзшая кровь трескалась у нее на руках.
Где-то среди всего снега Лизель видела свое разорванное сердце, две его половинки. Каждая рдела и билась в этой белизне. Лишь ощутив на плече костлявую руку, девочка поняла, что за ней вернулась мать. Девочку оттаскивали куда-то волоком. Теплый вопль наполнил ее горло.
* * * КАРТИНКА, МЕТРАХ В ДВАДЦАТИ * * * Волок завершился, мать и дочь остановились отдышаться. В снегу торчал какой-то черный прямоугольник. Его увидела только девочка. Нагнулась и подняла его и крепко зажала в пальцах. На книге были серебряные буквы.Они держались за руки.
Отпустили последнее, насквозь вымокшее «прости», повернулись и ушли с кладбища, еще несколько раз оглянувшись.
Я же задержался еще на несколько секунд.
И помахал.
Никто не махнул мне в ответ.
Мать и дочь покинули кладбище и отправились к следующему мюнхенскому поезду.
Обе худые и бледные.
У обеих на губах язвы.
Лизель заметила это в грязном запотевшем стекле вагона, когда незадолго до полудня они сели в поезд. По словам, написанным самой книжной воришкой, путешествие продолжалось, будто все уже произошло.
Поезд прибыл на Мюнхенский вокзал, и пассажиры заскользили наружу, будто из порванного пакета. Там были люди всех сословий, но бедные узнавались быстрее прочих. Обездоленные стараются всегда быть в движении, словно перемена мест может чем-то помочь. Не понимают, что в конце пути их будет ждать старая беда в новом обличье — родственник, целовать которого претит.
Полагаю, мать вполне это сознавала. Своих детей она везла не в высшие слои мюнхенского общества, но, видимо, приемную семью уже нашли, и новые родители, по крайней мере, могли хотя бы кормить девочку и мальчика получше и нормально выучить.
Мальчика.
Лизель не сомневалась, что память о нем мать несет, взвалив на плечи. Вот она его уронила. Его ступни, ноги, тело шлепнулись на платформу.
Как эта женщина могла ходить?
Как вообще могла двигаться?
Мне этого никогда не узнать и не понять до конца: на что способны люди.
Мать подняла его и пошла дальше, а девочка съежилась у нее под боком.
* * *Состоялась встреча с чиновниками, свои ранимые головы подняли вопросы об опоздании и о мальчике. Лизель выглядывала из угла тесного пыльного кабинета, а мать ее, сцепив мысли, сидела на самом жестком стуле.