Геннадий Андреев - Будет хорошо
Марта, не заставила себя просить: она ела с прожорливостью изголодавшейся молодости. А выпив, быстро развеселилась. Капитан хлопал её по спине, тискал — она только повизгивала. Ксения Александровна стояла у окна, в отверстия между тряпками смотрела в темноту ночи, почти не прислушиваясь к визгу Марты и хохоту капитана. Пусть делают, что хотят. Капитан, наверно, мог и забыть, что она тоже здесь.
Но он вспомнил. Подняв разгоряченное лицо, капитан нетерпеливо позвал:
— Хозяйка! Может, выйдешь на минутку?
Она не ответила, но поглядела так, что он поднялся.
— Ладно, мы к ней пойдем… Ком, фролен, ком… — Они ушли, обнявшись
Оставшись одна, Ксения Александровна тоскливо думала о том, что когда-то она гордилась своей независимостью; как бы ни было плохо, ей казалось, что она что-то значит и у неё есть свой мир, в который она никому не позволит вторгнуться. Она — это она. А вот пришли свои, пришел капитан — и ничего не осталось, Он мог выставить её из комнаты и на этой кушетке заняться с Мартой. И ничего нельзя сделать: что значит её протест? Она ведь пыталась не сдаваться, боролась, прогоняла солдат. Можно пойти и на смерть, но что изменит, кому поможет её смерть? Да и капитан ведь ничего не сделал; может быть, — да и наверно так, — «он даже с хорошим чувством принес продукты, коньяк и не хотел ничего плохого. Разве он виноват в том, что не умеет иначе, что его не учили по-другому?. Да, но и это ничего не дает, не помогает, никак не снимает свалившегося на неё. . Она села на кушетку — и вдруг слезы, которые она втайне ждала все эти: дни и которых не было, прорвались, хлынули из глаз потоком — зажав руками лицо, она склонилась, дрожа от рыданий. Слезы неостановимо лились сквозь пальцы, еще не облегчая, но выливая всё, что накопилось за последние дни, а может быть и за всю жизнь, которая, оказывается, так безотрадна. Слезы залили колени — машинально скомкав угол скатерти, она попыталась вытереть их и бросила: пусть льются, как у девчонки, как у слабого, бедного, беспомощного — она и есть слабый, жалкий, беззащитный человек…
Когда капитан вернулся, она сидела, с ногами на кушетке, откинув голову к стенке, с неподвижным заплаканным лицом; по нему еще скатывались редкие слезинки. Он вошел довольный, плутовато ухмыляющийся — увидев её, изменился: в глазах мелькнула растерянность, испуг.
— Ты чего? Что с тобой?
Она не отвечала; он сел рядом, обнял за плечи, пытался заглянуть в полузакрытые глаза.
— Тебя обидел кто? В чем дело, скажи? — допытывался он, ничего не понимая. Она молча покачала головой, сделала движение, чтобы отодвинуться — он крепче прижал её к своему плечу и говорил:
— Ну, чего ты так?.. Эх, чудачка… Ничего же нет, чего ты плачешь? Вот бедолага… Нервы у тебя, брат, ни к чёрту… — Он гладил её плечи, волосы, не зная чем утешить. — Ты, сестренка, не обращай внимания… Ну, если на счет меня… так тоже ничего такого нет… Просто, понимаешь, разрядиться надо… И ты уж извини, если с моей стороны что… Ты не плачь, ну, зачем плакать? Оно же всё пройдет, верно говорю, и опять будет хорошо. Понимаешь, всё будет хорошо, ты только не плачь…
Смущенно и настойчиво он повторял, что всё пройдет и всё будет хорошо — и она понемногу успокаивалась, хотя слезы снова сильнее потекли по лицу. Она не могла больше думать, она только поддавалась теплу его голоса и верила ему, словно догадываясь о том, что ничего больше и не нужно, потому что, наверно, ничего больше и нет, или, может быть, ничего не осталось, как только верить, что всё будет хорошо. Не может же не быть хорошо, должно быть хорошо… Она прижала лицо к его груди и плакала, теперь уже слезами облегчения, и, всхлипывая, шептала:
— Да, да, всё будет хорошо… Будет хорошо…
