Татьяна Соколова - Кш, небесные!

…Приходил Егор к Зое Григорьевне всю зиму, раз в месяц примерно. И она уж его поджидала. Как долго нету, заволнуется, день-два пироги печет, думу свою думает. Одно она верно знала: сколько в жизни наробишь, столько от нее и получишь. А жизнь взяла да и шутку над ней сшутила: за детей нерожденных чуду такую под старость принесла. Парня несуразного, к счастью, к горю ли. Часа по два, по три сидели они, разговаривали, для чего да как человек жить должен да как все труднее ему, человеку, дело и место свое найти.

— Ты вот, Григорьевна, — раздумывал вслух Егор, — огнетушители всю жизнь делала. А то ли тебе было предназначено? Не знаешь. Вот и я не знаю. Брожу по земле и себя кляну. Что же будет-то, если каждый так бродить станет?

Не знала Зоя Григорьевна, что ему отвечать. Жила и жила всю жизнь, то тяжело, а то полегче. А почему да зачем, не знала. Может, некогда, а может, неохота думать. Родился на свет и живешь, по правде стараешься, как отец-мать учили.

К весне затосковал Егор: и дальше идти вроде надо, и держит что-то. Стихотворение ей прочитал, разве знала она, что на прощание:

— «От ликующих, праздно болтающих,Обагряющих руки в крови,Уведи меня в стан погибающихЗа великое дело любви!»

И ушел. Шлеп-шлеп резиновыми сапогами по общему коридору.

А на другой вечер к Зое Григорьевне опять стучат. Отворила. В коридоре лампочка слабая, только видит: народ. Старший по дому, Митя-однорукий, впереди:

— Выйди, Зоя Григорьевна.

— Дак заходите, — она им. — Чай не остыл еще.

— Нет, — Митя ей отвечает. — Дело у нас серьезное. Официальное, можно сказать. Выйди на общую территорию.

Вышла она. Человек шесть народу. Соседка молодая, Катя, ножку эдак выставила, руки в боки:

— Вы, Зоя Григорьевна, недоумеваете. Немудрено это. Быстро человек скатывается и критически себя видеть уже не может. Но мы в нашем доме безобразия не потерпим, хоть и не полностью он благоустроенный. Чтоб всякие темные личности наш дом посещали, не позволим. Что это у вас за знакомство такое? Молодой человек, а нестрижен, нечесан, одет как, безобразие. Кто он вам?

Растерялась Зоя Григорьевна, кто он ей, ответить не может. Одно только и сказала, что есть у него одежда и ботинки есть, а нравится ему в сапогах ходить да пешком да на полу спать.

— Во-во. — Нюра, тоже пенсионерка, чуть слюной не забрызгала. — Еще бы ровня, я понимаю. А как жена зачнет бегать да стекла бить? Мое окно рядом. Не хочу я. Двух лет не прошло ведь, как ты, Зойка, мужа схоронила…

— Постойте, девки. — Из-под локтя Нюры высунулась совсем древняя Ипатьиха. — Тут Зоюшку-то вини и не вини. Сколь девок после войны одинокими остались. А она безногого прибрала, да мало пожил. Другой был, да сам ушел, помоложе приглянулась. Петра Алексеича честь честью схоронила, раньше нас мужики-то изнашиваются. А есть в ней что-то для них притягательное. Вот ОН к ней и привязался. Вы думаете, ОН почто в сапогах-то ходит? Заглянула я раз к ней. А ОН сидит на стуле и копыты-те выставил. Ты попробуй в ботинки копыты-те затолкай. Таку узкую обувь делают.

Зашумели тут все на Ипатьиху. А Зоя Григорьевна, ничего не ответив, в свою комнату зашла. А Егор с тех пор не пришел к ней больше…

— Ох, не могу, ох, не могу больше! — сквозь слезы смеется Егор. — Хватит, Григорьевна! Хватит. Сержант человек святой. А с меня хватит! Распяла ты меня. Не могу больше. Пожалей ты меня.

— Черт, дежурство кончилось, — бормочет сержант, глядя на часы. — Ладно, штраф тебе выпишу и мотай отсюда.

— Заплачý я, заплачý. — Зоя Григорьевна торопливо достает деньги. — Да за что штраф-то? Он ведь худого не хотел. Он ведь за птицу небесную на него кинулся…

— Хватит! — Сержант снова накаляется. — Давайте отсюда, птицы небесные, сами разбирайтесь.

— Ни черта ты не понял, сержант, — говорит напоследок Егор. — Квитанцию я тебе завтра принесу. Не беспокойся.

— Еще бы не принес, — бурчит молоденький сержант, одеваясь.

Все трое они еще раз сталкиваются у выхода. Егор легко открывает тяжелую дверь. Солнце еще не село. Высокое крыльцо облепила стая голубей, и оно волнуется, как живое, переливается в закатных лучах неуловимыми красками. Егор садится на корточки, вытягивает свои длинные тонкие руки. Голуби не разлетаются, воркуя, стукаются клювами в его узкие мозолистые ладони. На лице Зои Григорьевны усталость. Сержант, будто ничего не замечая, сморщившись, смотрит в небо.

— Кш, небесные! — Егор осторожно разводит руки, раздвигая голубей. — Зоя Григорьевна идет!