Хулио Кортасар - Отрава
На ночном столике лежала книга по ботанике, и из нее высовывался стержень павлиньего пера. Уго разрешил мне его рассматривать, поэтому я осторожно вытащил перо из книги и положил под лампу, чтобы хорошенько разглядеть. По-моему, пера красивее этого не бывало на свете. Оно походило на переливающиеся пятна в лужах, но какое же тут сравнение, перо было куда красивее, зеленое и блестящее, как жуки, которые живут на жерделях и у которых по два длинных усика с мохнатыми шариками на концах. В самом широком и самом зеленом месте пера открывался фиолетово-синий глазок, весь осыпанный золотыми крапинками, ничего подобного я никогда не видел. Тут я сразу понял, почему эту птицу называют "королевской", и чем больше я смотрел на перо, тем больше самых странных мыслей о разных вещах, какие происходят в романах, лезло мне в голову, и в конце концов мне пришлось положить перо на место, иначе я украл бы его, а этого делать нельзя. А вдруг Лила думает о нас, сидя одна дома (дом мрачный, родители суровые), пока я здесь развлекаюсь с пером и марками. Лучше отложить их в сторону и подумать о бедной Лиле, такой храброй.
Ночью я никак не мог заснуть, сам не знаю почему. У меня засело в голове, что Лиле плохо, что у нее температура. Мне хотелось попросить маму узнать у ее матери, как Лила, но это было невозможно, во-первых, из-за Уго, он бы поднял меня на смех, и еще потому, что мама рассердилась бы, узнав о разбитой коленке и о том, что мы ей ничего не сказали. Сколько раз я вроде бы уже почти засыпал, но ничего не получалось, и в конце концов я решил, что лучше будет пойти утром к Лиле и своими глазами увидеть, как она себя чувствует, или окликнуть ее из-за кустов бирючины. Я все же уснул, думая о ней, о машине для уничтожения муравьев и о Буффало Билле, но больше всего о ней.
Наутро я поднялся раньше всех и пошел в свой садик возле глициний. Мой садик - это всего лишь грядка, но зато она была моя и больше ничья, мне ее отвела бабушка, чтобы я сажал там, что только захочу. Сперва я посадил канареечник, потом бататы, но теперь мне нравились цветы и больше всех мой куст жасмина, у него был очень сильный аромат, особенно ночью, и мама всегда говорила, что мой куст самый красивый. Я со всех сторон окопал его, лучшее из моих сокровищ, а потом вытащил со всей землей, налипшей на корни, и позвал Лилу, она тоже уже встала, и коленка у нее почти зажила.
- Уго уезжает завтра? - спросила она.
Я ей сказал, что он уезжает в Буэнос-Айрес, потому что должен продолжать готовиться к поступлению в лицей. И я сказал Лиле, что принес ей что-то, она спросила, что же это такое, и тогда я показал ей из-за кустов бирючины мой куст жасмина и сказал, что дарю ей этот куст и что, если она хочет, я помогу ей сделать собственный садик, он будет только ее. Лила ответила, что жасмин очень красивый, и пошла спросила разрешения у матери, и тут я сразу перепрыгнул через бирючину, чтобы помочь посадить мой куст. Мы выбрали маленькую грядку, выдернули полузасохшие хризантемы, и я стал переделывать грядку, придавать ей совсем другую форму, а потом Лила указала, где бы ей хотелось, чтобы рос жасмин - как раз посередине грядки. Я посадил куст, и мы полили его из лейки, получился очень миленький садик. Теперь мне нужно было раздобыть зеленой травки, обсадить грядку, но дело это было не срочное. Лила осталась очень довольна садиком, и разбитая коленка больше не болела. Ей захотелось, чтобы Уго и моя сестра сейчас же посмотрели, как все получилось, и я пошел за ними, но именно в это время мама позвала меня пить кофе с молоком. Девчонки Негри уже ссорились у себя в саду, Куфина, как всегда, громко визжала. Не понимаю, как они могли вытворять такое в это чудесное утро!
Уго должен был уехать в Буэнос-Айрес в субботу к вечеру, и я в глубине души порадовался тому, что дядя Карлос не захотел в этот день запускать машину, отложив все на воскресенье. Конечно, лучше нам заняться этим вдвоем, не хватало бы еще такого невезенья, чтобы Уго уехал отсюда, наглотавшись отравы, или чтобы еще невесть что случилось. В тот субботний вечер я немного поскучал без него, я уже привык к тому, что он живет у меня в комнате, ведь он знал и рассказывал так много всяких историй. Но куда хуже было с моей сестрой, она бродила по всему дому, как неприкаянная, и когда мама спросила, что с ней, ответила, что ничего, но на лице у нее было все написано, и мама внимательно посмотрела и потом ушла, сказав, что некоторые воображают себя старше, чем они есть, а сами-то еще толком и нос вытереть не умеют.
По-моему, сестра вела себя как дурочка, я понял это, увидев, как она, поглядывая на меня, пишет цветными мелками на шиферных плитах во дворе имя "Уго", потом стирает, потом снова пишет другим цветом и другими буквами и еще рисует сердце, пронзенное стрелой, и я убежал, чтобы удержаться и не влепить ей пару затрещин или не пойти сказать об этом маме. Но хуже было то, что Лила в этот день ушла к себе совсем рано, сказав, что из-за разбитой коленки мать не разрешила ей оставаться у нас дольше. Уго сказал, что за ним приедут из Буэнос-Айреса в пять и не побудет ли она до его отъезда, но Лила сказала, что она не может, и убежала, даже не простившись. Поэтому, когда за Уго приехали, ему пришлось идти к ним прощаться с Лилой и ее матерью, потом Уго распрощался с нами и уехал, очень довольный, обещая снова приехать на конец недели. В ту ночь мне было немного одиноко в моей комнате, но, с другой стороны, в этом было то преимущество, что все здесь снова было мое и можно было гасить свет, когда вздумается.
Проснувшись в воскресенье, я услышал, как мама разговаривает через проволочную изгородь с сеньором Негри. Я подошел поздороваться, как раз когда сеньор Негри говорил маме, что у него на грядке, из которой шел дым от нашей машины, весь салат вянет. Мама сказала, что это очень странно, в проспекте говорится, что дым этот не наносит никакого вреда растениям, и сеньор Негри в ответ сказал, что не следует особенно доверять проспектам, ведь так же и с лекарствами, человек читает и думает, что исцелится от всех болезней, а глядь, он уже лежит между четырех свечей. Мама сказала, что, может быть, кто-нибудь из девочек нечаянно вылил на грядку мыльную воду (я понял, что мама хотела сказать как раз совсем наоборот, намекнуть, что они растерехи, чтобы им влетело), и сеньор Негри сказал, что разберется, но если машина и в самом деле все же губит растения, нет особого смысла затрачивать на нее столько сил. Мама же ему сказала, что не стоит сравнивать несколько жалких листков салата с ущербом, который наносят садам муравьи, и что после обеда мы снова разожжем машину, а если они у себя в саду увидят дым, пусть нам сообщат, и мы придем и залепим глиной муравейники, чтобы муравьи не вылезали. Бабушка позвала меня пить кофе, и не знаю, чего они там еще наговорили, но я очень вдохновился при мысли о том, что мы опять начнем воевать с муравьями, и все утро я читал Раффлза, хоть он мне и не так нравится, как Буффало Билл и другие романы.
Сестрица моя уже пришла в себя, разгуливала по всему дому и громко распевала; теперь она что-то рисовала цветными карандашами и неожиданно явилась в комнату, где я сидел, и сразу же, прежде чем я ее заметил, сунула нос в мою книгу, в которой я только-только написал на полях свое имя - мне нравилось писать свое имя везде и всюду, а имя Лилы я написал рядом совершенно случайно. Я, конечно, захлопнул книгу, но она уже прочитала, захохотала и жалостливо поглядела на меня, я хотел ее вытолкать, но она завизжала, и я услышал, что к дверям подходит мама, и тогда я сам, жутко разозлившись, выскочил в сад. За завтраком сестра все время насмешливо на меня поглядывала, и мне страшно захотелось хорошенько пнуть ее ногой под столом, но с нее бы сталось поднять крик, а ведь мы к вечеру разожжем машину, поэтому я сдержался и промолчал. Во время сьесты я залез на иву, чтобы там почитать и подумать, и когда в половине пятого вышел уже проснувшийся дядя Карлос, мы заварили мате, и потом подготовили машину к работе, и я наполнил глиной два больших таза. Женщины стояли в сторонке, было очень жарко, особенно возле машины, в ней горели угли, но как раз для такой жарищи и хорош мате, особенно если он горький и очень горячий. На этот раз мы выбрали место в глубине сада, возле курятников, именно там муравьи вроде бы нашли себе прибежище и очень вредили мастиковым деревьям. Едва мы сунули наконечник в самый большой муравейник, как отовсюду вокруг повалил дым, он шел даже из-под пола в курятнике, пробивался между кирпичами. Я бегал, замазывая землю, мне нравилось кидать глину и разглаживать ее потом руками до тех пор, пока из-под нее не переставал пробиваться дым. Дядя Карлос перегнулся через проволочную ограду сада Негри и спросил у Чолы, которая была все же не такая дурочка, как две другие, нет ли дыма у них в саду, и Куфина разволновалась и стала бегать по всему саду, глядела, нет ли где дыма, потому что они все очень уважали дядю Карлоса; но к ним дым не шел. Он шел совсем в другую сторону; я тут же услышал, как меня зовет Лила, побежал к кустам бирючины и увидел ее: на ней было платье в оранжевый горошек, оно мне особенно нравилось, а на коленке белела повязка. Лила закричала, что дым идет в ее садике, в ее собственном саду, и я перепрыгнул через ограду, не выпуская из рук таза с глиной, и пока огорченная Лила мне рассказывала, как она пошла посмотреть на свой садик и услышала, что мы разговариваем с Негри, и как раз в эту секунду рядом с посаженным нами жасмином пошел дым, я встал на колени и начал изо всех сил замазывать землю глиной. Дым вообще был очень опасен для недавно пересаженного куста жасмина, а тут еще и отрава, хотя в инструкции и говорилось, что это не опасно. Я подумал, не перекопать ли мне муравьиный ход за несколько метров от грядки, но пока я начал с того, что старался как можно лучше замазать глиной место, откуда шел дым. Лила сидела в тени с книгой и смотрела на меня, и я накидал и размазал столько глины, что был уверен - дыму отсюда больше не пробиться.
