Норма Розен - Что нужно вам сказать?

«Дети покрылись язвами. Их держали в пустых комнатах, они кричали и плакали ночи напролет… Потом туда врывались полицейские, и кричащих от ужаса, барахтающихся, трепыхающихся детей уносили во двор».

Как муж не понимает, что после такого ни о каких мезузах не может быть и речи?

— Ссориться так тяжело, — говорит муж. Кладет руки мне на плечи, прижимается лбом к моему лбу. — И ты меня понимаешь. Я знаю: ты меня понимаешь.

— Понимаю, ну, конечно же, понимаю. — Я прибегаю к приему миссис Купер и, хоть мы и стоим впритык друг к другу, отворачиваюсь. — Но именно этот символ…

— Ну вот, для тебя всё это лишь символы. — Муж сбрасывает руки с моих плеч. — Ты слишком мало знаешь, чтобы их отвергать.

Я не вправе о них судить — вот что, чувствую я, он хочет сказать. Ведь их никчемность не только не сожгла меня, но даже не опалила. А его опалила, и тем не менее я более ожесточена, чем он.

— Кроме того, — впопыхах я прибегаю к практическим соображениям, — мезуза ужасно некрасивая. Такая кошмарная жестянка, я помню, была прибита на двери бабушкиной комнаты. Я ухлопала три недели на поиски светильника для прихожей. Так неужели я потерплю такое уродство на своей двери?

Моя жалкая атака, как я понимаю, лишь закрепляет мое поражение, потому что муж начинает рассуждать вполне резонно.

— Это дело другое. Об эстетике спорить не стану. Какая она там будет снаружи, роли не играет. Я подыщу что-нибудь попривлекательнее.

Назавтра муж приносит домой мезузу восточной работы. Узкий зеленый прямоугольник, выложенный мозаикой и окованный медью, в два раза больше обычной мезузы. На мой взгляд, в ней нет ничего еврейского. На мой взгляд, это просто непривычного вида штучка из зеленой эмали и меди.

— Не нравится она мне, — говорю я. — Ты уж извини.

— Признайся, она тебе не нравится только в идее. — Муж улыбается. — Ее вид, по крайней мере, не вызывает у тебя отторжения?

— На вид она вполне приемлемая, — признаю я.

— Значит, первый шаг сделан.

Я вижу, что перед обедом он прячет мезузу в ящик комода — и с души у меня сваливается камень.

Назавтра миссис Купер, едва переступив порог, спрашивает:

— Что это у вас на двери?

Я выхожу за дверь, и поначалу мне кажется, что высоко на притолоке, невзирая на зимнее время, угнездился богомол. Приглядываюсь, и вижу — она.

— А это… — говорю я. — Это… — И понимаю: не могу я объяснить, что такое мезуза, человеку, который в жизни о ней не слышал.

Пока миссис Купер переодевается, я трогаю мезузу, проверяю — не отвалится ли она. Но нет, муж прочно приладил ее к металлической дверной раме.

В Страстную пятницу в конторе мужа короткий день. Я спрашиваю миссис Купер, не хочет ли и она уйти домой пораньше, но нет, она говорит, что ее муж придет домой до нее и обо всем позаботится. У меня такое впечатление, что ей предпочтительнее остаться у нас.

Муж приходит рано, его приход нарушает ритм предпраздничных приготовлений. Я целую его, принимаю у него шляпу.

— Нехорошо ты поступил, — говорю я врастяжку и с ухмылкой. Врастяжку, чтобы показать: не очень-то меня это и задело, а с ухмылкой, чтобы видел: я проглочу это как гадкое лекарство. Он сделал, что хотел, а я скажу, что хочу, — только и всего. Скажу с юмором и не без подначки, как, собственно, и до€лжно между мужем и женой. В ответ он подденет меня и усмехнется, а когда миссис Купер уйдет, мы тихо-мирно пообедаем. Будем перескакивать с одной темы на другую, больных мест касаться не будем, будем обкладывать их словами, так что начни они кровоточить, их будут окутывать перевязки, сотканные из наших слов. Сотки достаточно таких перевязок — и ничего никогда не разобьется, говорю я. И свою последнюю фразу я тоже заготавливаю загодя: чтобы знать, когда остановиться.

— Когда на двери перед домом цвела той весною мезуза[2] — так я скажу ему сегодня. И тут, надо полагать, мы оба рассмеемся.

Как прошел его день? Та же контора, те же полчаса езды туда, полчаса обратно, тот же обед с теми же приятелями… Мысль его при всем при том шла совсем другим путем.

— Неужели для тебя ничто не имеет значения? — говорит он и проходит мимо меня в спальню.

Я иду за ним с перевязкой наготове, но она выпадает у меня из рук.

— Если хочешь знать, другая женщина сорвала бы мезузу без долгих разговоров, — я — вот уж чего никак от себя не ожидала — перехожу на крик.

Он ничего не отвечает.

— А я и пальцем к ней не прикоснулась. Я и всего-то хотела сказать, что я об этом думаю.

Он ничего не отвечает.

— Я тоже здесь живу. Это и моя дверь тоже.

Он ничего не отвечает.

— И мне она не нравится!

В кухне что-то разбивается. Мы оба вскидываем головы. Муж первый понимает, в чем дело.

— Миссис Купер разбила бутылку.

Он обнимает меня и говорит:

— Давай не будем ссориться из-за двери. Давай не будем ссориться не из-за чего и в особенности из-за входа в наш дом.

Я утыкаюсь лицом ему в галстук. И зачем только я так развоевалась из-за мезузы? Да пусть хоть десять мезуз прикрепит к двери, думаю я, лишь бы ничего не разбить.

А потом корю себя. Складываю журналы в гостиной стопочкой — один к одному, чтобы не ходить ни в спальню, ни в кухню. Только женщине, думаю я, дает удовлетворение удовольствие, которое она получает, доставляя удовольствие. Каким был бы мир, если бы женщины не прекращали спор вовремя? Но нет, их удел уступать — и тем удовлетворяться. Как бы то ни было, я не намерена отбирать то, что отдала, и в результате потерять то, что отвоевала.

Я не забываю, что на кухне миссис Купер подогревает молочную смесь, а дочка спит и во сне не ощущает, что ее родители ссорятся — впервые после ее рождения. «Что нужно вам сказать?» — так, думается, я скажу моей дочери — фраза миссис Купер сама собой приходит на ум.

Я подхожу к кухонной двери — посмотреть на миссис Купер. На ее лице написано: я оглохла и онемела. Почти все бутылочки уже налиты.

Миссис Купер одевается и перед уходом заглядывает в гостиную:

— Я пожелаю вам доброй ночи.

— Надеюсь, вы и ваша семья хорошо проведете Пасху, — я улыбаюсь миссис Купер.

И знаю заранее — миссис Купер спросит:

— Что нужно вам сказать?

На этот раз она спрашивает всерьез, и на этот раз к нам присоединяется мой муж — он нас слышал, — чтобы рассказать миссис Купер про Пейсах и его историю. Он излагает традиционную версию: в ней о Моше говорится мало — для евреев предощущение трагедии народа изначально важнее трагедии одного человека.

Когда муж уходит, миссис Купер берет четыре конфеты из вазочки на столе, поднимает руку, показывая мне, что взяла, и кладет конфеты в сумку.

— Надеюсь, у вас всё будет хорошо, — говорит она.

— Конечно, конечно, — говорю я, не отрывая взгляда от стопки журналов. — Вы мне так помогли сегодня. Я так много успела сделать. Благодарю вас.

Она стоит как вкопанная.

— Я не буду жить так все дни моей жизни, — крик души выражен с ошеломляющей силой.

Я отрываю глаза от журналов, смотрю на нее в упор. Не буду такой — какой такой? Иммигранткой с Ямайки без прислуги? Женой, которая никогда не ездит отдыхать? Нянькой? Женщина, которая всегда уступает? Всё, чего, надо полагать, миссис Купер не хочет, смешавшись в кучу, молниеносно проносится у меня в голове.

— Я найду себе церковь, — говорит она и отворачивается.

А я думаю, каких только характеристик Б-га мне ни довелось услышать за жизнь: Он и ревнитель, и каратель, и любовь, и учитель, и долготерпеливый, и многомилостивый, он и скорбит, и умер, и спит.

Мы с миссис Купер желаем друг другу хорошо провести праздники.

Примечания

1

Мировая скорбь и жалость к себе (нем.). — Здесь и далее прим. перев.

2

Перифраз первой строки хрестоматийного стихотворения «Когда во дворе перед домом цвела той весною сирень», по которой назван сборник стихов Уолта Уитмена, посвященный памяти Авраама Линкольна.