Михаил Ландбург - Пиво, стихи и зеленые глаза (сборник)
– Я просто решила немного пройтись… – перебила она. – Потом был дождь, и стало холодно… Сосиски были горячие… Теперь дождя больше нет…
Он положил деньги на столик, и они пошли к выходу.
– Надо же: мы с вами живём в одном городе, – сказал он.
– И что с того?
Заглянув в её лицо, он надеялся увидеть улыбку, но женщина не улыбалась.
– Если, – прошептал он, – если захотите ко мне в гости, то… Если вдруг…
– Нет!
– Нет?
Она пожала плечами:
– Решили побаловаться? – спросила она.
Он тоже пожал плечами:
– Пожить! – ответил он.
Она замедлила шаг и тихо проговорила:
– Балуетесь жизнью?
Он улыбнулся:
– Она-то ведь нами балуется…
Женщина опустила глаза. Он ждал, что она что-нибудь скажет. Она не сказала.
– Бывает, что ждать некого, – проговорил он, – но, тем не менее, ждёшь… Вы не из таких?
– Не из таких! – отозвалась она.
Он покачал головой.
– Я даже не знаю, как вас зовут, – сказал он.
Она назвалась:
– Вайнер!
– Это ваша фамилия?
– Верно!
– А имя?
– Вайнер – этого достаточно…
– Достаточно для чего?
– Вот именно, для чего?
Небо опустилось совсем низко и стало быстро темнеть.
– Я пройдусь еще, – сказал он, не трогаясь с места.
– Прощайте! – весело проговорила женщина и перевела взгляд на угловое здание в конце улицы.
– Ваш дом – там?
– Мой дом – во мне, – она уходила широким торопливым шагом.
Он видел, как женщина входила в подъезд углового здания, и вдруг подумал: «Кажется, моё сердце скулит».
Побродил ещё.
Подумал о всякой всячине.
Всё казалось несущественным.
Повернул к себе домой.
В комнате было, как в рассказе Хемингуэя, светло и сухо. Включив проигрыватель, он слушал ля-минорный концерт Шумана.
Закрыл глаза.
Расслабился.
Открыл глаза.
Посмотрел на книжную полку, на тёмное окно, на узкий диван, на свои руки.
Снова закрыл глаза.
Вернулся к Шуману и, вдруг вздрогнув, подумал: «Что со мной?..»
Книжная полка.
Тёмное окно.
Узкий диван.
Ночь.
Шуман.
Набрал по сотовому 114:
– Девушка, поможете отыскать номер телефона госпожи Вайнер?
– Помогу! – ответила девушка и помогла.
Заставляя себя не торопиться, он считал: «Один, два, три…»
Шуман… «Карнавал»…
«Семь, восемь, девять…»
Он обожал Шумана.
«Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать…»
Он обожал всех трёх парней на букву «Ш»: Шопен, Шуберт, Шуман.
«Двадцать один, двадцать два, двадцать три…»
Снова достал сотовый и спросил:
– Хотите видеть меня?
– Нет! – сказала женщина.
Он слушал её дыхание.
– Почему замолчали? – спросила она.
Он объяснил:
– Даю вам время передумать!
Она не передумала. Послышался щелчок упавшей трубки. Шуман…
Заканчивалась первая часть концерта.
«Каждому своё место, – подумал он. – Моё – на этом диване… На этом…»
Позвонил снова:
– Запишите номер моего сотового! Пожалуйста!
– Зачем?
Он не ответил.
Схватив проигрыватель, спустился к машине.
В воздухе пахло ночным бездельем.
«Дослушаем вместе, – решил он. – Всего лишь это… Мы дослушаем концерт Шумана вместе, и я вернусь к своему дивану…»
Подключив проигрыватель к сети электропитания машины, он повернул ручку громкости до предела и широко раскрыл дверцы.
Ночь была холодная.
И руки.
И спина.
И губы.
Огромная серая туча неторопливо, но угрожающе заползала на луну.
Он растёр себе спину.
И грудь.
И колени.
Напряжённо вгляделся во вдруг запорхавшие в окнах углового здания огоньки и неожиданно понял, что ночь – частица жизни.
И страха.
И радости.
И надежды.
Заиграл сотовый.
– Вы разбудили весь дом! – сказала женщина.
– Хотел не весь дом… Я подумал, что, если не я вам, то хотя бы Шуман понравится…
– Господи, не понимаю, зачем вы это…
– Радостно мне! – сказал он. – Хочу, чтобы и вам тоже… Чтобы нам вместе…* * *– Уймись, парень, – повторил полицейский, – поостынь!
Высунув головы из окон углового здания, сонные люди с изумлением разглядывали стоящую посередине проезжей дороги машину с широко распахнутыми дверцами, а подле неё грозно мигающий синими глазами полицейский джип.
В одном из окон он увидел её и ощутил, как замечательно скулит его сердце.
– Виноват! – сказал он полицейскому. – Мне слишком хорошо!
– С ума сошёл? – спросил полицейский.
В густых ветвях деревьев, подняв неуёмный крик, всполошились птицы.
– А вы, господин полицейский, их послушайте! – ответил он и, кивнув на деревья, раскатисто, никак себя не сдерживая, рассмеялся.
Рыбья кровь
Феликсу Куперману
Ибрагим с самого утра стоял у окна и неотрывно смотрел на море. И вчера тоже смотрел. И позавчера… А Фариаль забилась в угол и молча наблюдала за мужем. И вчера наблюдала. И позавчера тоже…
Зная, что море и лодку муж любит гораздо крепче, чем её, она всё-таки посмела выкрикнуть:
– Оставь море! Бог проклял это море, и теперь рыбаки Яффы возвращаются на берег с пустыми руками.
Ибрагим обернулся и внимательно заглянул в жёлтое плоское лицо жены.
– Дура! – проговорил он.
– Это вы, рыбаки, глупые, если не видите, что рыбы подыхают от ненависти к вам…
– Заткнись! – попросил Ибрагим и, сплюнув себе под ноги, вернулся к окну.
– Если не оставишь это море, и я, и наши дети умрём от голода.
«Фариаль – дура! – решил Ибрагим. – Где такое видано, чтобы рыбы ненавидели рыбаков?»
На бровях Ибрагима, носу и даже губах выступил горячий пот, потому что всегда знал: если когда-нибудь оставит море, то непременно сам умрёт от горя.
Встряхнув головой, словно конь, глаза которого облепили неуёмные мухи, Ибрагим приблизился к жене и наотмашь ударил по плоскому жёлтому лицу. Словно мешок, сброшенный с телеги, Фариаль свалилась на пол и протяжно заскулила, а Ибрагим, сплюнув в сторону жены, постоял над ней в задумчивости, а потом снял с полки бутылку арака и вышел из дома.
Сжимая в ладони бутылку и жадно глотая воздух, Ибрагим шёл туда, где у самой воды покачивалась его лодка. Отпив из бутылки, он ощутил, как его тело наполняется теплом. Потом он глотнул ещё несколько раз и шагнул в лодку.
– Дура! – прокричал он в темноту и опустился на днище возле кормы.
Господи, его лодка! Он никогда с ней не расставался и даже в ней родился, потому что так хотел отец. Ну да, когда настал час, отец, подняв жену на руки, вынес её из их палатки, опустил в лодку, а сам остался ждать на берегу, пока не родился его сын Ибрагим.
Отпив из бутылки ещё, Ибрагим облизал губы и, с горечью вспомнив, что Фариаль рожать в лодке отказалась, исподлобья посмотрел на застывший над морем большой глаз луны.
Со стороны города доносились гудки автомобилей, потому что жизнь в Старом Яффо, по-настоящему, начиналась с наступлением ночи, и только по утрам сквозь стены домов иногда прорывались полустоны-полуплачи, ибо в Старом Яффо умирали лишь на рассвете.
Отпив ещё и ещё, он погрузился в забытьё, оставаясь в нём до тех пор, пока к горлу не подступила тошнота, а перед глазами не возникли губы Фариаль, шепчущие страшную фразу: «Бог это море проклял!»
Ибрагим поморщился от мерзкого запаха, рвущегося из его горла, а потом, подобрав под себя ноги и встав на четвереньки, стал, словно животное, ползать по днищу лодки. Он ползал, сбивая колени о вёсла, и шумно сопел, а выбившись из сил, упал на горку рыбацких сетей.
– Господи! – хрипел он, лаская пустые сети. – Господи!
Он с трудом приподнялся и, не выпуская из рук сети, перегнулся через борт лодки. Его стошнило снова.
И вдруг он ощутил, как под его пальцами вздрогнуло маленькое тельце дохлой рыбёшки. «Ты пришла… – проговорил Ибрагим, обхватив тельце. – Ты всё-таки пришла…»
Вдали мерцали тихие огни Ашдодского порта, а из Старого Яффо доносились обрывки радостных возгласов, потому что всё ещё стояла ночь, и до утра было далеко.
«Ответь, рыбка, – просил Ибрагим, – разве ты смеёшься надо мной? Разве ненавидишь?»
Молчала рыба, как только рыба умеет молчать, но Ибрагим продолжал: «Я знаю, что у тебя есть сердце, как есть сердце у меня, так сжалься, ответь мне!..»
Выждав немного, Ибрагим тяжело вздохнул, сбросил тельце за борт и, пошатываясь, выбрался из лодки на берег.
«Холодная у вас, рыбы, кровь…» – подумал он, пробираясь по песку домой.
В окне горел свет.
«Как же теперь?» – подумал Ибрагим и, рванув на себя дверь, недвижно встал у порога.
На кровати, прижавшись к Фариаль, сидели четыре его дочки.
– Убирайтесь! – крикнул он дочкам и добавил: – Дуры!
Фариаль издала глухой стон и отвернула голову, и тогда Ибрагим, шагнув в комнату, подошёл к жене, молча заглянул в её разбитое лицо, погасил свет и, не раздеваясь, улёгся на пол возле кровати.
«Утром умру от горя!» – решил он.
Бледная лягушка
Издав глухой протяжный зевок, лифт в гостинице, наконец, остановился, и женщина, поспешив в номер и сбросив туфли на пол, опустилась на кровать.
