Рубен Барейро Сагиэр - Рассказы

Однажды я увидел ее в слезах, и у меня в груди словно что-то оборвалось. Не задумываясь, я обвинил отца.

Огромное уважение к нему никогда не переходило в страх. Но бывали случаи, когда я буквально терялся перед ним. Не было конца восхищению перед этим сильным человеком. Ему достаточно было положить мне руку на плечо, чтобы вселить абсолютную уверенность.

Еще в раннем детстве мне очень нравилось, когда он брал меня на руки. А уж если сажал на плечи, то я чувствовал себя наверху блаженства.

Но материнскую ласку ничем не заменишь. И потому я засыпал или плакал, уткнувшись в подол матери, замирая от тепла ее руки, нежно поглаживающей мою голову.

Начинала она рассказывать сказки, и я тут же становился принцем, спасающим Золушку, или Гензелем, съевшим пряник с крыши дома ведьмы, или же одним из мальчиков, зачарованных чудесной музыкой флейтиста из Гаммельна.

Для меня так и осталось навсегда загадкой, почему мой рассказ про слезы матери не тронул Прони. Скорее всего потому, что он не видел этого собственными глазами. А я так и не смог забыть всей горечи, отразившейся на ее лице и согнавшей улыбку, даже сейчас, если слышу, как кто-то плачет, сразу же вспоминаю ее слезы и мне становится не по себе.

Мы надеялись, что крестьяне нас поддержат. Им мы говорили про аграрную реформу, гарантированные закупки урожая, о свободе и социальной справедливости. В подходящий момент приводили имя отца, напоминали о том, как он защищал их интересы, как всегда помогал обездоленным.

Мы никогда и ничего не реквизировали. Наоборот, давали хорошую цену за продукты, если покупали, за скот, который забивали. И все же, несмотря на это, крестьяне, за малым исключением, нам не доверяли, хотя и помогали, но скорее из страха, чем от согласия с нашими лозунгами. Во всяком случае, на их лицах великого энтузиазма не было видно.

А после первых репрессий правительственных войск в отношении тех крестьян, которые оказывали нам содействие, их недоверие обернулось враждебностью.

Позднее нам стало известно, что на праздники приезжал собственной персоной министр внутренних дел. Он выступал перед людьми, устраивал попойки, раздавал пончо.

Мы не приняли в расчет и еще одно обстоятельство, сыгравшее отрицательную роль: все соратники, друзья моего отца и их сыновья либо находились в изгнании, либо сложили головы в борьбе. Удалось отыскать только одного из оставшихся в живых. Это был Крисанто Рейносо. Но, тяжелобольной, он практически не вставал, дни и ночи проводил в гамаке, не покидая своей жалкой лачуги. Я был у него еще с моим отцом, апельсиновые деревья были тогда усыпаны желтыми плодами, а перед чьим-то свежепобеленным сараем цвели кусты ниньо-асотэ. Уже в ту пору Крисанто выглядел куда хуже своей хибары. Перенесенные пытки и преклонный возраст сделали его теперь совсем беспомощным и приковали к постели. Так он и лежал — слепой и терзаемый горечью пережитого. Своей шершавой ладонью он провел по моему лицу, из его невидящих глаз покатились слезы, угасшие зрачки загорелись было, но всего на миг. Он просил поподробнее рассказать о том, как погиб мой отец. Когда он узнал, с чем мы пришли сюда, какую задачу нам предстоит решить, то заверил, что он с нами. «Если бы твой отец… был здесь… будь они прокляты, эти бандиты…» — начал он, но слезы и перехвативший горло спазм мешали ему говорить.

Сделав усилие над собой, он приподнялся в драном гамаке и едва слышно прохрипел: «Были бы живы Агу Медина, Перучио Сальдивар, Аниано Ребольо… этим подлецам давно бы… этим сукиным сынам…»

Его одряхлевшее и измученное тело вдруг выпрямилось и на мгновение показалось снова молодым и сильным.

Я приехал сюда и убедился, что здесь все как было. Я приехал сюда, чтобы снова пережить тот момент, когда разорвалось сердце моего отца, ощутить жар огня, испепелившего мою мать. Я приехал сюда, чтобы лучше представить себе лицо Карменситы, избавляющейся от кровавого комочка — плода нашей любви. Приехал, чтобы восстановить в памяти, как не спеша, с томным видом разглагольствует о революции Марсела, растянувшись на канапе цвета красного вина.

Вернувшись сюда, я оказался наедине с призраками, мною же созданными, будто сел в поезд, устремившийся в бесконечное одиночество, перенаселенное душами близких. И мне стало ясно, что выбор мой окончателен и путь, на который я встал, — единственный выход, собственно выход. И я начал с яростью, ожесточением и злобой драться за мою землю. Не за ту, которая мне принадлежала по завещанию как законному сыну рода Риверо из Ломы-Пэро и Пасо-Гуавиры, а за ту, которая стала мечтой моей жизни, которая вошла в мою кровь и плоть, — за мою родину.

Я приехал и обнаружил, что все здесь как было. Вернее, почти все, потому что никогда не мог вообразить себе, что встречу колючий, отчужденный, бегающий взгляд Прони.

Не раз мне казалось, что я не просто уехал, а убежал. Но от кого и от чего?

Марсела мне нравилась. Иногда я ловил себя на мысли, что улыбка у нее такая же, как у моей матери. Мне нравилась ее стройная фигура, ее умение одеваться, томное выражение лица, прерывистые всхлипы раненого зверька, темперамент в любви, умение долго молчать и особенно — ее ослепительная улыбка. С ней мне было легче переносить фальшь псевдореволюционной «освободительной борьбы», терпеть ту ложь, в которой мы жили, чтобы в изгнании оправдать свой статус повстанцев, преодолевать привычку постоянно плести новые заговоры за чашкой кофе. Изгнание выматывало. Оно превращало нас в отбросы общества, в потерпевших кораблекрушение мореплавателей.

В «комитетах освобождения» приходилось сталкиваться со всякого рода низменными страстями, мелочной, изнурительной междоусобицей. Тонущие хватались за соломинку. Они готовы были перегрызть друг другу глотки из-за фляжки пресной воды, из-за обглоданной кости или призрачного поста кормчего спасательного плотика. Вожаки — пламенные творцы пустопорожних речей — всякий раз заканчивали свои выступления фразами, смысл которых явно сводился к печально знаменитому «Да сопутствуют нам смелость и отвага, а вы отправляйтесь воевать», сказанному одним из лидеров в минуты пьяного откровения. А на самом-то деле, когда открылся южный фронт партизанской борьбы, то желающих принять на себя руководство боевыми действиями оказалось совсем немного. Большинство же считало, что в глазах мирового общественного мнения именно они должны «высоко держать знамя борьбы нашего народа», пребывая в эмигрантских комитетах.

В атмосфере этой повседневной лжи общество откровенно скучающей Марселы было чуть ли не освежающим душем. Ее даже нельзя было упрекнуть в увлечении «революционной» литературой. Сквозь наигранность поведения благодаря ее наивности проглядывало ее истинное лицо. Под внешней маской скрывалась — и я хорошо это знал — простая бедная девушка, ищущая самое себя. Дружба с ней до определенного момента была мне вполне приятна.

Прони я знал с тех пор, как себя помню. Он был всегда рядом со мной, как большое кожаное кресло-качалка в зале, как бутылки из-под джина, закопанные горлышками вниз вокруг цветника за домом. А кроме того, мы стали с ним «кровными» братьями: мы дали друг другу клятву и, начитавшись приключенческих романов, скрепили «договор» своей собственной кровью, сделав каждый надрезы на левой руке лезвием безопасной бритвы. Такой договор, как об этом было написано, не только надолго закреплял узы братства, но и делал их более прочными, чем у родных братьев.

К этим капелькам крови прибоем отшумевшая юность добавила, если вспомнить упущенные возможности, минуты общей радости или слез, общие переживания и общие тайны. Особенно памятна тайна призрака поры, которого мы однажды ночью вместе то ли видели, то ли слышали на горе Духов. Пеоны рассказывали, что на ее вершине, возле выработки, наполовину заросшей густой растительностью, бродят призраки, потому что в этом месте наткнулись на засаду и были убиты два пастуха. Народная молва добавляла к этой легенде еще и темную историю с птичницами; считали: поскольку убиенные отправились на тот свет без исповеди и святого причастия, то их страждущие души в поисках покоя бродят в окрестностях. По этой причине гору, находящуюся неподалеку, и назвали горой Духов. Нам с Прони уже давно было известно про домовых, приходящих по ночам за табачными листьями, которые оставляла им в ступе старая кухарка. Мы с ним уже видели следы бесенка и открыли сплетенный им из двух маисовых листьев гамак в густом кустарнике, где он отдыхал в часы полуденного зноя. Мы знали и о похождениях нечистой силы в полнолуние, и про потомство похотливого курупи, к которому относят великое множество детей без роду и племени.

Но что касается поры, этого самого таинственного, самого почитаемого и самого страшного существа, то до времени у нас с ним не было никаких отношений. И вот однажды вечером тайком ото всех мы отправились на гору Духов. Это была опасная затея, никто до нас не отваживался пройти близ этого заклятого места, даже сотворив молитву.