Михаил Ворскла - Роман Романович
– Но вдруг вспомнили про Коробку. Про Коробку! Понимаешь? Где Трубка, а где Коробка! Коробка и всегда своей гулянкой похвалялся, но я позабыл, да и все позабыли, а какая-то сволочь вспомнила. Куда же тебе Коробка? Тебя родная мама не узнает. У тебя ноги с руками перепутались. Тебе к свиньям в хлев, а не к Коробке! Так прислушались. Стали собираться. Я их останавливал. Я их удерживал. Я им говорил: «Что же ты, Сашко? Что же ты, Грицько?»…
– А Жанна? – неожиданно произнес Роман.
– Что же ты, Ви…Что?
– Жанна.
– Что Жанна?
– Жанна была?
– Какая Жанна?
– Ну, с вами была Жанна?
– Где?
– У Коробки, у Трубки, у черта в ступке или где вы еще там околачивались?
– А я ни одной Жанны в жизни не знаю.
– Не знаешь Жанны?
– Нет.
– Ну, бывай, – Роман вручил Кавуну арбуз и пошел обратной дорогой на выход, вытирая руки об листья яблонь.
– А ты знаешь что ли? – полетело вдогонку, и после молчания, – идиот.
Но Роман вскоре вернулся и стал просить Кавуна вывести его на улицу, потому что никакой возможности не было самому разобраться в его постройках.
Волнение всеохватное – издали – с зелено-серебристой стихийной игрой, взъерошиванием бархатных крон, невинной легкой рябью и как пеной на гребнях, и обманчивым волшебным мерцанием (беззвучным); и вблизи! – с шумом, с бушеванием, ломом и треском внезапных ветвей, шарахающимися птицами случайными, рокотом и громом; волнение обрушивающееся, разбивающееся о стволы в длительное трепетание; и откатывающееся, и утихающее, и замирающее; и возвращающееся вновь, и нарастающее, и угрожающее; и крепнущее, в неясный гул, в безликий шум, и грохот, и обвал. С поднятием из глубин нетронутых объемов листьев. Взбаламучиванием их, вращением. Неизбежный длительный шум и головокружение.
Так волновались посадки на краю при дороге. И отображались во всей протяженности в больших блестящих карих глазах бычка, привязанного к колышку, дернувшегося на мух. Ветер трепал краповые и огненные перья кур, перебежавших дорогу и затеявших поход на луга. Дрожали неровные оградки, местами с выломанными жердями, оградительные сетки у небольших сарайчиков с живностью, – дети в одном месте по очереди перебирались через сетку. Но шумели и груши в поселке по садам вокруг посеревших хат, и широким листом в проводах шелковица, запуганные вербы разметывались под порывами. Срывались и падали, и катились под заборы яблоки, оббивая бока. Небеса были возвышенны: высокая неподвижная облачность, без просветлений, с разводами как от акварельной кисти. В огородах, в запахе грядущего холода, веющего отовсюду, цветущий картофель и кукурузные метелки качались, – там согбенная женщина рвала бурьян, – и подсолнухи янтарно яркие кланялись, словно ветру, словно просили, чтобы не было холода.
2
Гадалка: Кто он вам? – признайтесь. Он вам дорог? Если так, спасайте его скорей. Он уже втянулся в большой обман. К нему уже обратились опасные особы. Мужчина и женщина, и другая, прежняя, все та же; близкая, но путаная дорога. Долгий лукавый разговор. Останавливайте его, отговаривайте. Что же вы еще сидите? Бегите, что есть духу. Торопитесь. Другого я вам не скажу.
Роман зашел на короткое время домой. Крадучись, так чтобы мать не видела, вывел из сарая велосипед и собрался ехать, но подспустили колеса, и пришлось их качать. Роман торопился, и все валилось у него из рук. А мать бы стала расспрашивать, если бы увидела. Наладив колеса, он сел на велосипед, но обнаружилось, что не закреплен руль. Тогда, пригибаясь под окнами, Роман метнулся в сарай, а оттуда в летнюю кухню, вытряхнул на пол выдвижной ящичек из стола, и принялся разыскивать среди хлама ключи. А ключей не было. Не было даже ничего похожего на ключи. Он взялся за пассатижи и поспешил назад затягивать гайку. Наконец Роман выехал на улицу и направился к Ромодану, где станция. А по пути перестала крутиться педаль, как будто в ней рассыпался на части подшипник, и всю дорогу Роман раскручивал ее, толкая ступней против хода.
Ромодан не далекий, его мачты и в пасмурную погоду на горизонте видны. Даже днем там горят огни – осветительные большой силы, а между путей красные и зеленые, и синие; на невысоких светофорах под скошенными полукруглыми козырьками, и на высоких светофорах, мигающие и непрерывные, желтые и белые, и лунно-белые. Даже ночью там не смолкают шумы и эхом разносятся по равнинам, пугая в рощах уснувших птиц. В Ромодане под едкие запахи громыхают составы и громко переговариваются в эфире. А утром, когда воздух по всей земле прозрачен и свеж, как молочный младенец, и струятся туманы, широкими лугами, обсаженные тополями, укрепленные насыпями и рвами, с четырех сторон света к Ромодану устремляются магистрали. Они торопятся скорей сойтись по вершинам гладких зеленых откосов, оплетенные как паутиной силовыми и телеграфными проводами. Они спускаются в выемки, размечаясь километровыми столбами; перебрасываются мостами над потоками. Указатели, переезды и стрелочные посты, выбегая поспешно, приветствуют их. Рельсы дают побеги, изгибающиеся круто и пропадающие в сокрытых кустами песчаных карьерах, но, не теряя скорости, протягиваются дальше, а первые пакгаузы, транспортеры и склады, беленые кирпичи стен, бордовая черепица, закопченные осколки стекол в окошках приветствуют их. Но рельсы замедляются, расходятся, множатся, их обступают с любопытством выстроенные в ряды литые колесные пары на осях, груды душистых, пропитанных смолами шпал, шлаковые и гравиевые горы, а электробалластеры, путевые струги и путеукладчики на запасных путях приветствуют их. А иные, на заржавленных, поросших травами путях, забытые, безучастные к ним. Но вот поездные диспетчеры и дежурные по вокзалу провозглашают торжественное их прибытие, так чтобы все слышали. У диспетчеров много работы: Ромодан, обширный, занял не один гектар под свой полигон. Целый город подсобных строений и помещений станционных служб, целая страна ожидающих своей участи, бесконечных как старинная дума составов. Куда ни посмотри, – вагоны, вагоны, испещренные письменами, иссеченные дождями; под которыми перестукиваются и моргают оранжевыми фонарями обходчики, из которых вот какие-то грянули, тронувшись. И свистнул призывно маневровый. А простому человеку здесь легко затеряться и попасть туда, куда не нужно, и пропасть совсем; угодить ногой в автоматическую стрелку или наткнуться на контактный провод. Следует соблюдать осторожность и глядеть в оба, в особенности, если подлезать под вагонами на противоположную сторону. Ведь неожиданно может выкатить, гудя и тяжело давя рельсы, локомотив с маленьким подвижным помощником машиниста в высоком окне. И выпустить едкого черного дыма. Ведь может быть объявлен и подан не снижающий скорости проходящий или разогнанный проехать одинокий думпкар со сцепщиком из составительской бригады на подножке. Не случайно же повсюду во множестве предупредительные знаки и предохранительные плакаты. Это место особой бдительности.
Роман благополучно добрался до станции, повел велосипед по щебню. Невдалеке рабочие в оранжевых жилетах часто-часто как птицы расселись на шпалах. Он подошел к ним и спросил. Было не слышно, что он спрашивал, а было слышно по трансляции: «Автоматику на пятой линии готовь на продувку», – и снова, – «Автоматику на пятой линии готовь на продувку». Рабочие в ответ Роману дружно махали рукавицами в направлении вокзала, а некоторые, впрочем, махали в противоположном направлении и со своими товарищами спорили. А один даже в сильнейшем возбуждении встал. Но Роман их оставил и потащил велосипед через рельсы к вокзалу.
Привокзальный перрон был ровный и чистый, как бархатный. А людей на нем никого почти не было. И это непривычно. Здесь всегда толчея и большое скопление: приезжающие, отъезжающие, встречающие, провожающие, те, что проездом, и те, кому ехать вроде бы некуда, и те, кому не на что ехать. Здесь всегда торгующие, и в ненастье, и в ясный день. Молодые хозяйки окунают руки в укутанные в тулупы кастрюли и достают на вилках горячие в масле вареники и пироги, и заворачивают их в тонкую бумагу. Хлопчики живо разносят по вагонам флуоресцентные смеси с газом для питья. Где-то музыка хрипит и мурлычет. Катают телеги с бельем, грузят почтовые ящики. Краденые велосипеды тут же продаются. Какая-нибудь старушка мечется в толпе и предлагает всякому повстречавшемуся вяленую тарань и замотанное в тряпку пиво, от которого даже может случиться что-нибудь не хорошее. Но ничего такого теперь не было, только каштаны нежно шелестели. Видимо в прохождении пассажирских и скорых образовалось большое окно, потому что теперь поезда стали ходить хуже, чем раньше, а многие и совсем отменили и вычеркнули из расписания напрочь.
За вокзалом, за туалетами, в скверике, у статуи оленя с обломанными рогами Роман нашел на лавочке Рыльчика – другого школьного приятеля. Каштаны здесь широко разрослись и бросали под себя густую как ночь тень. Они мирно перешептывались, но вдруг возмущались ветру, потому что тот нарочно к ним задирался. Рыльчик обедал. На нем была тельняшка без рукавов, не как морская, а с голубыми полосками, и какие-то не известно из чего скроенные штаны. Рядом резвились его дети. Это они, судя по всему, принесли обед. Все мальчики: старшему восемь, среднему шесть, а младший и вовсе сидел еще в коляске. Они очень любили пошалить и ничего другого не делали, как только баловались. Стоило Рыльчику поздороваться с Романом и пожать ему руку, как они затараторили: «Здравствуй, Роман Романович! Здравствуй, Роман Романович!», кривляясь и передразнивая отца. А потом побежали хватать Романа Романовича за куртку. Старший вскарабкался на велосипед, стал звонить, что есть силы, в звонок, крутить педали и гнуть своими пальцами-клещами все, что могло гнуться. Среднему было не достать так высоко, и он просто лупил ботинками по спицам. А младший с завистью поглядывал на братьев из коляски. Рыльчик гаркнул на них: «Дети!» – но в голосе его звучало много больше усталости, чем строгости, – «Где ваша мать?! Ступайте к матери!», – а Роману, между тем, отвечал: «Нет, Роман Романович, я не знаю Жанны, не встречал. У меня в подчинении Ольги, Снежаны, Анжелы, есть Юля, а Жанны нет никакой. Угощайся пожайлуста ».
