Сергей Полищук - Консул де Рубинчик, виконт
Но и это еще не все. В толпе началась толчея, крики. Люди становились на цыпочки, вытягивали шеи и поворачивали головы, пытаясь лучше разглядеть, что происходит. На Рубинчика устремились гневные взгляды прихожан, особенно прихожанок. – «С обезьяной – в церковь?! – кричали в толпе. – Совсем совесть потеряли эти иностранцы проклятые, ни во что не верят!…».
Несчастный Рубинчик, потерявший пенсне и шляпу, а заодно и большую часть своей представительности, беспомощно пялил круглые глаза да похлопывал пшеничными ресницами, ничего в этой обстановке он, естественно пред. принять не мог. Нет, он поначалу пытался что-то объяснить: что он – де – консул и что такова традиция, закон; voyez-vous, donc; понимая, что лучше, безопаснее, во всяком случае, делать это на языке государства, которое он представляет, мучительно выковыривал из памяти немногие оставшиеся там от гимназического курса французские слова – «муа», «нон», «жамэ», «консюль», «ордонанс» «обэзьян, черт бы ее побрал», «вуаси же дуа тужур носить это омерзительное животное сюр ля плечо…». Но это не помогало. Его все более явственно пытались оттеснить от входа в собор, а кто-то уже и подталкивал кулаком в бок: кто-то стаскивал с него обезьяну, схватив за хвост.
И тогда произошло то, что при этом неминуемо и должно было произойти: насмерть перепуганный зверек издал вдруг дикий крик, крик джунглей, а в следующее мгновение на затылке человека, на том месте, где помещался красный мозолистый обезьяний зад, обозначилось мерзкого вида пятно, не оставлявшее сомнений в своем происхождении. Струйками растекалось оно по шее человека и по небесно-голубому его мундиру, от высокого воротника с листьями из накладного золота до таких же листьев на груди ч от груди до конца рукавов с бархатными обшлагами и золотыми пуговицами…
А в нескольких шагах от несостоявшегося почетного консула и его обезьяны, от ревущей, стонущей, исходящей хохотом толпы, корчась от смеха, но беззвучного, потому что смеяться громко не было уже сил, давясь им и утирая слезы, эту сцену наблюдали сам негодяй Кока и несколько его приятелей. Те, кто помогал ему в его лихой проделке – талантливые молодые художники и типографы, сработавшие великолепную, естественно в одном экземпляре, грамоту с изображением монтемакакских сановников и королей и с дюжиной обезьян при них; лучшие костюмеры из городского (оперного) театра, рисовавшие эскизы мундира и даже будущих к нему орденов – Ордена Хвоста второй степени и Ордена Обезьяньего Зада с Бантом – и еще художники, еще поэты, все эти очаровательные выдумщики и баламуты с итальянскими, еврейскими, греческими и бог знает, еще какими фамилиями – цвет Одессы, или, точнее, люди. которые, могли бы стать ее цветом и ее гордостью, если бы все они уже буквально через несколько лет один за другим не исчезли в водовороте войн и революций…
Все, впрочем, кроме Коки, который, уехав в начале девятнадцатого года в Грецию, лет десять спустя объявился там на острове Родос, где создал большой обезьяний питомник, чуть ли не лучшее такое заведение в мире.
А рассказал мне эту удивительную историю бывший директор нашего, одесского, зоопарка, а до этого хозяин зверинца, огромный и седовласый, похожий на некоего языческого бога, старик-норвежец по фамилии Бейзарт, любимец одесских пацанов. Он рассказывал, что переписывается с Кокой. Профессор Фанариоти – ему, как и Бейзарту, должно было быть в то время тоже уже не менее девяноста лет – с нежностью вспоминает об Одессе, городе своей молодости, о своих добрых друзьях и своей первой маленькой обезьянке Мими, которую он вынужден был отдать глупому Рубинчику.
А где, скажите на милость; можно было в то время приобрести в Одессе обезьяну? Все, все было в то время в Одессе – обезьян не было.
