Герберт Розендорфер - Чудо в «Белом отеле»

Когда замок был выставлен на аукцион, графиня попросила владельца отеля Кародамски об одном одолжении.

– Чтобы получить наибольшую цену, – сказала графиня, – я буду ее искусственно повышать. В конце концов, ведь это жемчужина архитектуры, многобашенное свидетельство из покрытого лиловатой дымкой прошлого старой Франции. Окаменевшая иллюстрация из «Trés riches Heures».[ii] Один американский продовольственный концерн, который, собственно, хотел купить «Neuschwannstein»,[iii] заинтересовался «Sanssommeil». Пойдите туда, – сказала графиня господину Кародамски, – и поучаствуйте в торгах. Все время поднимайте цену. Я знаю, что американские торговцы фасолью непременно купят его. Торгуйтесь, пока я не подам вам знак.

Но случилось то, что и должно было случиться. Графиня подала знак слишком поздно. Предложение Кародамски оказалось последним, американцы отступились, замок достался Кародамски.

После того как он продал все, что у него было (частично ниже стоимости, потому что это нужно было проделать как можно скорее) – отель, свой собственный дом, обстановку, коллекцию персидских ковров, ручные часы, а под конец и золотисто-оранжевую канарейку вместе с клеткой, – он смог набрать лишь половину аукционной цены, которую сам же и повышал из-за своего простодушия.

– В таком случае он получит только половину замка, – проскрипела графиня де Вёрон.

Когда Кародамски в своем дряхлом автомобиле (на который покупателя не нашлось), подняв гигантское облако пыли, въехал на вершину холма, перед ним предстала, будто разрезанная ножом, бесстыдно демонстрирующая свои прогнившие внутренности именно половина замка.

Последний раз Кародамски видели сидящим на крыше одной из нижних башен – вероятно, с этого момента он тоже начал страдать бессонницей – и оплакивающим свою судьбу. Кародамски qui non dormit.

VII

Уже во времена своей юности Хильдигрим выглядел, как старая женщина. Позднее он стал выглядеть, как старая женщина, которая выглядит, как старый мужчина. (Это цитата. Так Гуго фон Гофмансталь обрисовал Стефана Георге.) При крещении ему дали имя Хайнц; имя Хильдигрим он получил в монашестве. Вскоре он стал аббатом, даже эрцаббатом. С ним рано случился апоплексический удар, и он приобрел славу святого. Левый глаз Хильдигрима был почти полностью прикрыт веком, оставалась лишь узкая щелка. Невнятно бормотать он начал еще до удара. Его родители любили говорить: «У нас две дочери. Одна замужем в Вюрцбурге, вторая – эрцаббат в Поликарповой обители».

Хильдигрим был аскетом старой школы. Он не ел ни мяса, ни даже рыбы, другие продукты употреблял только в испорченном виде. Когда он однажды позволил себе намазать масло на хлеб (конечно же, на черный), масло это, естественно, было прогорклым. Он любил есть дикий мед и сушеных акрид, которых, однако, было трудно раздобыть. Но когда в один прекрасный день сушеные акриды появились в меню фешенебельных ресторанов в качестве деликатеса, Хильдигрим с этого момента вынужден был отказаться от насекомых.

Спал он только стоя, точнее: пытался спать стоя. Это было очень трудно. Он все время падал оземь. Потом он попытался проделывать это, позволив себе допустимое (по его мнению) облегчение и прислонившись к столбу. Но и тут он сразу же, едва заснув, начинал падать. Когда он прислонялся к стене, то уже не падал, а соскальзывал на землю. Тогда он распорядился – и это была прекрасная идея! – чтобы два послушника держали его стоймя, пока он спит. Это было одновременно и аскетическим упражнением для послушников, поскольку они сами ни в коем случае не имели права заснуть или упасть. Вследствие аскезы своих послушников Хильдигрим заслужил еще большую славу святого.

Как только ему исполнилось семьдесят лет, Хильдигрим стал исповедовать исихазм. Исихазм это вот что такое: его изобрел св. Симеон Новый Богослов или, точнее, он развил его из учения (не святого) Исаака Ниневийского, обобщившего, в свою очередь, учения энкратитов, которые раскололись на апотактитов, гидропарастатов, аквавиров и саккофоров.

Апотактиты, что значит «воздерживающиеся», воздерживались почти от всего, ничего не ели и лишь жевали кожу. Они полагали, что достигнут цели своей аскезы, когда станут совершенно прозрачными. Аквавиры и гидропарастаты даже при совершении евхаристии употребляли вместо вина воду, а саккофоры (то есть «носящие мешки») боязливо избегали любого проявления восхищения или, не дай бог, почитания со стороны других (менее) благочестивых, в связи с чем постоянно носили мешки с дерьмом и навозом, чтобы вызвать к себе отвращение, в котором они видели высшее проявление своей аскезы. И самое главное: исихасты задерживали у себя дыхание. Это чрезвычайно трудно и, как очень быстро установили первые исихасты (в IV столетии), на длительное время вообще невозможно. Но постепенно им удалось задерживать дыхание на все более и более продолжительные отрезки времени. Они по очереди затыкали друг другу рты (вот почему их называли также церулофациями, то есть «синеликими»). При этом они пытались как можно большее число раз прохрипеть так называемую Иисусову молитву, пустую фразу из семи слов.

Исихасту Аспоросу из Саламантии в 416 году удалось, задерживая дыхание, прочитать Иисусову молитву более трехсот раз. Последняя осталась незаконченной – он отправился на тот свет.

Итак, эрцаббат Хильдигрим задумал возродить исихазм. Как уже говорилось, это такое дело, которое связано с аскезой. Церковь, а именно консистория, курия, папа и епископы смотрели на это косо. Почему? Потому что у них самих была совесть не чиста? Потому что они сами придерживались того мнения, что Отец Небесный сотворил паштет из гусиной печенки и шампанское вовсе не для язычников? Как говорил св. Альфонс Ликворийский? «И нашпигованный заяц – чадо Божие». Еще св. Амвросий установил, что ни в Евангелии от Матфея (22,19), ни в аналогичных местах Евангелий от Марка (12,15) и от Луки (20,24) не говорится, что тот динарий, который фарисеи дали Иисусу, он вернул им обратно, а не оставил себе.

Этому чрезвычайно важному для церкви выводу св. Амвросий обязан своим возвышением в ранг учителя Церкви.

И у настоятеля монастыря Хильдигримова идея возрождения исихазма вызвала лишь, мягко говоря, весьма уклончивую реакцию, но Хильдигрим пользовался столь мощной репутацией святого, что церковь не решилась отказать ему официально, тем более что у нее и без того был хлопот полон рот – ей приходилось изо всех сил противостоять вольнодумству, нецеломудрию, безнравственности, выходу из церкви и предупреждению беременности. Поэтому определенным кругам курии то почитание, которым был окружен эрцаббат Хильдигрим, было только на руку. Уже образовались братства (а при них – сестринчества), уже зазвучали первые гимны, сложенные в честь Хильдигрима, а когда его фотографировали, то фотографы поспешали при проявке снимков изобразить вокруг его головы светловатый нимб.

Сам Хильдигрим нисколько не сомневался в своей святости. Еще в молодые годы он завел книгу своих грехов; точнее, он завел книгу, в которой намеревался фиксировать свои грехи, чтобы потом, после исповеди вычеркивать их красными чернилами.

После того как он – это произошло 19 июня, в день его именин – задержал дыхание на целых двенадцать минут (по одной на каждого из апостолов), он взял свою книгу грехов и встал перед зеркалом. Это было в самом прямом смысле слова чудесное зеркало: по форме оно приблизительно напоминало очертания верхней части человеческого тела. Когда Хильдигрим, эрцаббат, смотрел в зеркало, оттуда на него смотрело – серьезно и спокойно – его юношеское лицо, лицо Хайнца, как его когда-то звали. Сегодня, как и всегда в этот день, старый Хильдигрим показал молодому Хайнцу свою книгу грехов. Она, как и с самого начала, была пуста. Но на сей раз из облака показалась рука и простерла над отражением в зеркале венок добродетели.

«А почему же не надо мной? – пробормотал эрцаббат, но тут же успокоил сам себя ответом: – Это пока что, пока что…»

А потом он совершил ошибку, рассказав о случившемся обоим послушникам, поддерживавшим его стоймя во время сна. Один из них, некий Руди из Штайгрифа, разболтал про этот случай всем подряд. Общину почитателей Хильдигрима охватило небывалое возбуждение. Явление венка добродетели было истолковано как знак скорой кончины эрцаббата; стали опасаться его телесного вознесения, в результате которого на земле не осталось бы никаких святых мощей, или же, если свершится лишь вознесение души, а не тела, церковные власти сразу же наложат на все мощи в совокупности секвестр или по крайней мере стащат их самые ценные части…

Прихожане посовещались и пришли к заключению, что есть только один способ сохранить будущие драгоценные останки и тем самым ожидаемую от них чудотворную силу: святого своевременно убить, кости выварить, безотлагательно оправить их в золото и выставить для поклонения, пока не набежали гиены из Рима.