Ольга Толмачева - Волшебное пение птицы
Макиавелли — про государство трактат — тоже давно почитать собирался. Может, про устройство общества, наконец, что поймёт. А то вечерами новости смотрит, на экране мельтешение лиц наблюдает, а кто куда, что за чем и где искать виноватых — без Макиавелли не разберёшься. Темно без мыслителя–то.
«Зри в корень», — опять же философ сказал.
Алексей Иванович вдруг почувствовал, что и не жил вовсе. Жизнь вроде как мимо него прошла. То есть они с жизнью параллельно шагали, друг друга не видя.
А теперь…
С трепетом взглянув на Юлю, Алексей Иванович снял с полки Сенеку. Полистал. Словно ему в утешенье, мудрец прошептал, что «никогда число прожитых дней не заставит признать, что мы прожили достаточно». Одним словом, все ещё впереди, обрадовался Алексей Иванович.
— А вы Сенекой интересуетесь? — переминаясь с ноги на ногу, спросил у Юли.
— Сенека за двести рублей в мягком переплёте. Избранное. А здесь — полное собрание. Это дороже, — указала на полку и в журнал отвлеклась. Биографию Кристины Агилеры изучала.
Ах, Юленька! Ах, проказница! В её присутствии Алексей Иванович был по–прежнему робок, но чувствовал себя свежо, молодо. Все время хотелось острить. Не всегда, к слову сказать, смешить получалось — из–за той же робости. Но возможности были — в себе был уверен. Потенциал был.
Их встречи были непродолжительны, мимолётны, но Алексей Иванович не оставлял надежду привлечь, чем–нибудь удивить Юленьку — и не только глубокомысленной фразой, почерпнутой у классиков.
Очень хотелось выпрыгнуть из повседневной рутины, громко заявить о себе в общечеловеческом, мировом масштабе. Стать бы, думал, очень известным — и не только в своём городе. Пусть бы о нем написали в газете. Или по телевизору в новостях показали…
Что–нибудь спросят, к примеру, а он со знанием дела ответит…
Почему не ответить?
— Что думаете вы, Алексей Иванович, про мировой финансовый кризис? — попросят прокомментировать… Или: — Как вы относитесь к испытаниям коллайдера — не приведёт ли это к гибели планеты?
Юленька вечером МТV включит, а в заставках вместо рекламы Алексея Ивановича покажут… Увидит, восхитится: он — этот странный мужчина в магазин приходил, про Сенеку расспрашивал… Какой известный, рейтинговый…
Переключит внимание от Бреда на него, Алексея Ивановича. Питт далеко, в Америке. А он здесь, совсем рядом, на соседней улице офис.
Одна беда: пока не придумал Алексей Иванович, как бы внимание общественности на себя перетянуть, чем бы этаким поразить, чтобы папарацци за ним бегать замучились.
Может, голодающему населению Гаити начать помогать?
Кроме него — точно! — некому позаботиться о голодных.
И Юля оценит.
Надевая перед зеркалом шапку, Алексей Иванович критично себя осмотрел. Если ума и легкости в теле доставало, своим внешним видом в целом остался недоволен. Мало того, что дочка переросла, высокомерно сверху вниз на отца смотрит — цвет лица ему свой не понравился. С таким цветом лица рядом с ангелом-Юлей стоять? Плутарха цитировать?
Глаз, вроде, горит, и выражение приветливое. Но все остальное… — Алексей Иванович поморщился. От сделанного открытия долго не мог оправиться. Червь сомнения грызть начал. Понял, что и с самооценкой проблемы. Комплекс неполноценности, словно горб, вырастал, когда он перед зеркалом находился.
Решил, нельзя на самотёк дело пускать, противостоять возрасту нужно. Подумать о здоровом питании. Есть на завтрак не кашу манную — мюсли. И жене, и дочке полезно. Витамины включить в рацион. Больше двигаться.
Не мешкая, записался в спортзал. По морозу трусцой начал бегать. Потому как — опять же классик сказал — все в человеке должно быть приятным: и мысли, и шапка на голове, и лица цвет.
А к классике Алексей Иванович стал очень чувствительным.
В лепешку разбиться хотелось — поразить Юленьку. Быть ей другом, наставником. Растолковать Юле, как жизнь сложно устроена. Поддержать, предостеречь от опасностей.
Кто ещё предостережёт?
Он, Алексей Иванович.
А однажды пришёл к закрытию магазина и вызвался проводить Юлю домой.
Был дивный вечер, тихо падал снег. Город сиял огнями. Они шли по набережной и в свете фонарей любовались причудливым белым танцем. Юля подставила ладошку, и пушистые снежинки медленно опустились на варежку. Она протянула руку, с удивлением показывая, как красив узор ледяных звёздочек — ни одного похожего, от радости засмеялась.
А Алексей Иванович на её удивление горячо ответил, что нет ничего совершеннее природы. Смена времен года и есть дыхание жизни. Течение вод, изменение красок дня, движение планет — лишь это заслуживает внимания, прекраснее и «трогательней, чем наряда перемена у подруги», — процитировал полюбившегося Бродского.
И ещё хотелось Алексею Ивановичу поведать Юле, как счастлив идти с ней по забелённому городу, слышать её беззаботный смех, держать руку в варежке и что она, Юленька хрупкий цветочек, само совершенство… чудо.
— А я лето люблю, — сказала вдруг Юля и поёжилась. — Летом тепло.
Чтобы согреться, зашли в ресторанчик. Юля оживилась.
Не отрывая глаз, с умилением смотрел Алексей Иванович, как бойко Юленька орудует приборами, режет шницель, помидорку, отламывает на тарелке кусочек хлеба и поочерёдно отправляет все в милый ротик. Энергично, живо двигает челюстями. Ест с удовольствием, аппетитно — проголодалась.
— За вас, Юленька! — поднял Алексей Иванович бокал.
Чудо природы-Юля на миг отвлеклась. Машинально ткнула стеклом. Он огорчился: протягивая руку, надеялся поймать нежный взгляд — навстречу его восторженным глазам — не получилось.
Юля–дитя вино пригубила, фужер отставила, к тарелке вернулась.
— Вы не поверите, Юля. Я недавно открыл для себя Бродского, — немного робея, поделился Алексей Иванович. — И вы знаете, он меня поразил… Вы читали что–то у Бродского?
Юля стала медленнее жевать. Молчаливо смотрела, как ребёнок, «…не понимая ничего, как мотылёк колотится о лампу». Наконец, и он это заметил. Понял, как неловок. Как бестактен.
— Сегодня в магазин Бродского завезли. Завтра купить можно будет, — сказала Юля со знанием дела. — Вкусно здесь готовят, — добавила. Отхлебнула вина.
Он понимающе кивнул.
Попытался завести разговор с другой стороны — узнать: а что Юленьке интересно.
— Кто ваш кумир, Юля? Я видел журнал с… — он силился вспомнить имя яркой девицы на обложке. — Кристина… Кристина…
— Агилера.
— Кристина Агилера? Она вам нравится?
— Прикольная!
— Вы знаете, Юленька, с высоты прожитых лет я считаю… — он осёкся. Смутился. Про прожитые лета — это слишком… Это он лишку хватил…
Наевшись, Юля с любопытством стала смотреть по сторонам. Полезла в сумочку за телефоном. Алексей Иванович понял, что сегодня беседовать о высоком Юленька не настроена.
Почему–то вспомнил Льва Толстого — о пропасти, отделяющей его от ребёнка. Дочке цитировал, а сам–то — мудрец не понял, с грустью отметил.
Он желал философствовать, стихи декламировать, а Юленька есть хотела. Она жить спешила, жадно кромсала зубами котлету, а он, увы… наелся.
А тут ещё незадача — у выхода из ресторана они столкнулись с… Аллочкой.
Увидев шефа, секретарь охнула. Осветилась в улыбке. На ней была та же легкомысленная кофточка.
— Как приятно, Алексей Иванович, сегодня вас снова увидеть, — сказала Аллочка. И добавила, чтобы и Алексею Ивановичу было приятно:
— Какая красивая у вас… дочка. — С интересом стала рассматривать, как у зеркала Юля рот красит.
— Вот что, Аллочка! Давно хотел вам сказать… — Алексей Иванович подбирал слова. — В этой кофте, — он дотронулся до рукава, — на работу не приходите. Выбросите её! Отвратительная на вас кофта!
Поздно вечером по заснеженному белому городу возвращался Алексей Иванович домой. Ловил губами снег, кутался в воротник, отворачивался от леденящего ветра. Снежинки, казалось, вдруг стали колючими, больно засыпали глаза.
Чувствовал, как продрог.
Ночью поднялась температура.
Болезнь долго не отпускала. Ломала жаром, крушила ознобом, кашлем. Вцепилась в горло, сковав дыхание, больно ударяла в виски, в грудь. Изнуряла и издевалась. Словно хохоча над Алексеем Ивановичем, складывала перед ним причудливый хоровод лиц, мыслей, событий.
В бреду сердился Корней Петрович, размахивал перед лицом чертежами. Старик Лев Толстой недовольно качал косматой головой, а Аллочка с оголенным животом сидела за компьютером и что было силы колотила длинными пальцами, казалось, ему по макушке — по клавиатуре, не попадая маникюром в буквы.
А ещё Бродский про бренность жизни рассказывал…
Алексей Иванович хрипел, стонал, падал в бездну, задыхался. Судорожно хватал воздух. Душа билась в измученном теле, как птица в клетке, собиралась вспорхнуть.
