Эдуидж Дантика - Леле
— Но они подарили тебе весь свой мир, — попытался я ее подбодрить. — Весь свой мир, которым был этот город. Они назвали тебя в его честь. Они очень радовались в день твоей свадьбы. Они любили Гаспара. Тяжело переживали твою бездетность. И были бы счастливы сейчас.
Она перелистала тетрадь до конца, закрыла ее. Я подумал, что она сейчас откинет сетку и выберется наружу, но она не стала.
— Кстати, о Гаспаре… — проговорил я.
— Хочешь знать, когда я к нему вернусь?
Похоже было на разговоры с теми, кто приходил ко мне составить жалобу. Мне нужно было знать точное место, дату, время.
— Зачем? — спросила она.
— Потому что я думаю о продаже дома.
— Нет, — сказала она. — Только не это.
— Становится ясно, что жить так близко от реки — полный идиотизм. Мне все больше кажется, что этот дом — смертельная западня.
Мне хотелось забраться к ней под сетку и сказать, что все будет хорошо, что мы оба имеем полное право выбирать жизненные пути, удаляться от прошлого. Но она сложила тетради в стопку и, оставив их, передвинулась на край кровати. Подняла москитную сетку так быстро, что на мгновение наши лица едва не соприкоснулись. Это было для меня настолько неожиданно, что я чуточку отодвинулся назад вместе с креслом.
— Хочешь, объясню, почему я уехала от Гаспара? — сказала она. — Из-за ребенка.
— А что такое с ребенком?
— Он болен, — ответила она.
— Болен?
— Это твой способ запоминать, что тебе говорят? — спросила она. — Просто повторяешь слова за собеседником?
— Чем именно он болен?
В этот момент вошла Марта и сообщила, что обед готов.
— Леле, ты ведь с утра ничего не ела, — погрозила она пальцем. — Надо есть, а то ребенок будет слабенький.
— Мы скоро спустимся, золотая моя, — заверила ее Леле.
— Хорошо, — сказала Марта, — но не ждите, пока еда остынет. Вы ведь знаете, как я ненавижу, когда все холодное.
— Задумайся: сколько лет она уже это нам повторяет? — промолвила Леле, когда Марта вышла.
— Наверно, всю нашу жизнь.
— Ты понимаешь, насколько это поразительно?
— Расскажи про ребенка, — не унимался я.
— Я не хотела этого делать, — сказала она, — но Гаспар настоял из-за моего возраста, и мы поехали в больницу Святого Креста. Там я прошла обследование.
Я вряд ли досконально понял все, что она мне сказала. Было обследование с картинками, ультразвук. У девочки в утробе Леле обнаружили большую кисту, которая шла от задней стороны шеи вдоль всего позвоночника. Если даже ребенок родится живой, то скоро умрет.
— Но из-за чего? — спросил я. — В чем причина?
— Никто не знает, — ответила она. — Не повезло, и все.
Врач и Гаспар считали, что ей надо, пока еще не поздно, сделать аборт. Но она хотела выносить плод до конца, пройти весь путь.
— Это твоя замена обезглавленному, — вдруг сказал я.
— Что?
— Я помогу тебе всем, чем можно.
— Тут ничем нельзя помочь, — возразила она. — В этом все дело.
— А о самих родах что ты думаешь?
— Я рассчитываю на Марту, — сказала она. — Примет ее, как приняла нас с тобой.
В тот вечер после ужина в помещении было слишком жарко, и мы опять сидели на веранде, слушая звуки, которые не долетали до нас в другие вечера: причитания цикад, кукареканье перепутавших время петухов, приглушенный смех соседей, срезающих путь через наши владения. В отличие от летних дней нашего детства, когда, несмотря на палящее солнце, мы бегали повсюду полураздетые, мы не слышали сейчас ни шелеста деревьев, ни копошения устраивающихся на ночь птиц. Не слышали и кваканья лягушек, впрыгивающих в реку и выпрыгивающих обратно. Лягушек вообще не было слышно.
Ребенок моей сестры тоже воспринимался уже как нечто отсутствующее, как нечто, о чем нам следует печалиться, и только. Сидя, Леле время от времени поворачивала влево-вправо верхнюю часть туловища, потом на секунду привставала. Похоже было, что ребенок впервые зашевелился в ее утробе. Она глядела вниз, на плавный изгиб своего тела, но к животу не прикасалась. И мне не предлагала ни прикоснуться, ни приложить ухо. А я не осмеливался попросить.
На другой день ранним утром опять приехал Гаспар. Утро было невообразимо прекрасное. Никаких облаков, никакого знойного марева — просто яркий, почти ослепительный свет. В такие утра пропадал весь мой страх по поводу жизни у реки, и хотелось жить в Леогане до конца дней, разводя ветивер и миндаль.
Отправляясь на работу, я увидел Гаспара, сидящего в машине перед террасой Леле. Я постучал по окну машины, и он открыл мне дверь. Садясь, я легонько сжал ладонью его плечо, как он частенько сжимал мое в знак приветствия или извинения. Потом мы некоторое время молчали, по очереди глядя вниз, на усыпанную гравием дорожку, которая вела через миндальную рощу к главной дороге. В детстве мы с Леле часто бегали наперегонки от дома до дороги. Бег каждый раз казался нескончаемым, изнурительным, но, придя к финишу, мы оба всегда были страшно горды собой, кто бы ни победил. Поднимая взгляд на террасу Леле, где она сегодня, как и в любое утро, сидела, завернутая в одеяло, и смотрела на восход, мы с Гаспаром видели только ее выступающие за резной кружевной бортик ступни.
— Я не брошу ее, — промолвил он. — Когда ребенок родится, мы решим, куда отправиться.
Он поднял обе руки, словно желая помахать Леле, но она смотрела мимо нас — на горы, окруженные насыщенной небесной синевой.
— Она хочет похоронить ребенка здесь, — сказал он. — Хочет, чтобы девочка провела всю жизнь в доме ваших родителей. По-моему, она думает, что если бы она не уезжала, ничего подобного не случилось бы. Она была бы тут одна, как вы, но защищена от всего, что вы так мастерски регистрируете.
— Не уверен, что мастерски, — возразил я.
— Она восхищается вами, — сказал он. — Она говорит, что у вас получается превосходно.
Я ничего не ответил, и он добавил:
— Среди деревьев. Она хочет похоронить ребенка среди миндальных деревьев.
И тут я увидел, что он вовсе не со мной говорит. Он говорил с Леле. Она уже отвела глаза от гор и смотрела теперь прямо на него, на нас, смотрела твердым взглядом, почти с вызовом.
— Это грибок, — проговорил Гаспар.
— Я думал, вы не знаете причину, — сказал я.
— Я не про ребенка, — объяснил он, — а про лягушек.
Накануне, когда он приехал навестить Леле, она попросила его попытаться узнать, из-за чего погибли речные лягушки. Вернувшись домой, он позвонил нескольким знакомым, в том числе биологу, другу детства, который жил теперь в Канаде. Биолог сказал Гаспару, что, судя по всему, лягушек погубило грибковое заболевание, вызванное необычной жарой.
— Можно ли было как-нибудь это предотвратить? — спросил его Гаспар.
— Нет, — ответил ему друг детства. — У нас у всех свой путь, и у них в том числе.
Перевод Леонида Мотылева.
