Ирина Муравьева - Неизданный Достоевский
— Нет, Парфен Семеныч, на это у меня тоже соображения были. Зачем тебе меня в церкви жизни лишать, коли ты в Бога веруешь? Веруешь ведь в Бога-то?
— Верую, — тихо ответил Рогожин, страшно почему-то побледнев.
— Вот и я говорю, — опять засмеялась Настасья Филипповна, — коли веруешь, ни за что в церкви такого не сделаешь, верно ведь?
Рогожин промолчал.
— А чуть выйдешь на улицу — тут тебе закон не писан. Тут уж заранее ничего нельзя сказать.
— Что-то ты меня, Настасья Филипповна, вроде как в душегубы определила? — помедлив, спросил Рогожин, тяжело глядя на нее. — Или я тебе и впрямь душегубом кажусь?
— Нет, Парфен Семенович, какой ты душегуб, когда ты мне свою душу сам обеими руками отдал, чтобы я твоей душой, Парфен Семеныч, передо всем светом похвалялась: глядите, мол, вот был честный человек, без родителя-то ни шагу, ему бы девушку хорошую, да чистую, да невинную, а он, глядите, что выдумал? Мне, содержанке подлой, всю свою жизнь посвятил, на коленках передо мной ползает, подол мой зацеловывает! Что люди-то скажут?
— Пусть, — упрямо пробормотал Рогожин. — Боюсь я, что ли, их бабских сплетен? У самого голова на плечах!
— Ну уж нет! — весело пребила его Настасья Филипповна, но в голосе ее послышались рыдания. — Врешь, Рогожин! Голова у тебя мужицкая, и в сердце твоем одни только мужицкие чувства и есть. Ты ведь перво-наперво не обо мне, ты об себе печешься! Прогадать все боишься!
Говоря это, она толкнула коленом прикрытую дверь спальни. В спальне было душно и светло: начиналась белая петербургская ночь. Кровать, застланная атласным голубым одеялом, была холодной на ощупь. Настасья Филипповна, усмехнувшись, опустилась на кровать и подняла на Рогожина сверкающие свои глаза.
— Страшно, Парфен Семеныч? Ну да не дрожи. Умыться-то принесешь?
— Горничную надо кликнуть, — нерешительно возразил Рогожин.
— Зачем нам горничная? — громко перебила его Настасья Филипповна и тут же испуганно закрыла рот ладонью: — Вот ведь какая я! Шептаться надобно, а я кричу. Так мы сейчас весь дом с тобой переполошим. Нет, ты уж сам. Сам принеси.
Помедлив, Рогожин вышел из спальни и через пять минут вернулся с умывальным тазом и кувшином.
— Полей-ка мне, — попросила Настасья Филипповна, глядя на него исподлобья.
Руки ее дрожали, когда она начала отцеплять от своей прически белые цветы. Густая подвенечная фата с шелестом упала на пол. Настасья Филипповна наступила на нее обеими ногами.
— А я-то думала, что так голова разболелась? Тяжесть какую на себе носить! Так-то оно легче!
Она рассмеялась и быстрым движением выбрала из волос все шпильки. Длинные прекрасные ее локоны рассыпались по плечам, словно кто-то прикрыл плечи Настасьи Филипповны шелковым черным платком. Рогожин глядел на нее не дыша, голова его шла кругом, мысли путались. Она неторопливо сняла с шеи бриллиантовое колье, бросила его небрежно на столик.
— Вот ведь, говорят, бриллианты лицо красят, а ты посмотри на меня, Парфен Семеныч, без бриллиантов-то. Красят они меня али нет? Нужны они мне, бриллианты эти?
Рогожин хотел было ответить, но вместо слов из груди его вырвался сдавленный стон, словно он сейчас задохнется. Настасья Филипповна искоса поглядела на него.
— Тебе никак душно здесь, Парфен Семеныч? Окна затворены. Отворил бы ты, может, окошко-то.
Рогожин молча отворил окно. Повеяло свежим воздухом, но духота не сделалась легче.
— Ха-ха-ха! — звонко засмеялась вдруг Настасья Филипповна и откинулась на шелковом покрывале, — что ж ты на меня, как волк на овечку, глядишь? А умыться-то зачем притащил? Полей мне, Парфен Семеныч, не все истуканом стоять!
Он видел, что у Настасьи Филипповны начинается обычная ее истерика и через десять минут за веселостью последуют слезы и оскорбления. Однако уйти и оставить ее одну, чтобы она, нарыдавшись и насмеявшись вдоволь, наконец успокоилась, Рогожин не мог. Он опустил глаза, но и не глядя чувствовал, как белеют в полумраке комнаты ее плечи, дышит прерывисто грудь в низком вырезе платья, как, высунувшись на полвершка из-под пышной юбки, вздрагивает маленькая, словно из мрамора выточенная нога на поблескивающем атласе. Мрачное нетерпеливое желание овладело им с такой силой, что он боялся закричать и перебудить своим криком весь дом и всю давно уже спящую улицу.
— Ну? — перестав смеяться, спросила Настасья Филипповна. — Иди к себе, Парфен Семеныч, пошутили и будет. Спать пора. Завтра чуть свет в Москву. Это непременно.
Рогожин не шелохнулся.
— Иди, — нахмурившись, повторила она, — нечего тебе здесь делать.
— Не гони, — судорожно прошептал Рогожин и громко сглотнул слюну. — Не вводи во грех!
— А ты меня не пугай, — тихо сказала Настасья Филипповна и стала, не торопясь, расстегивать платье. — Я тебя, может, в Москве к себе лакеем возьму. Вот и заживем вместе. Ты ведь этого хочешь?
Рогожин сделал к ней шаг, весь дрожа.
— Ой, губы-то в пене, — презрительно и словно бы про себя пробормотала Настасья Филипповна, — оботри губы, Парфен Семеныч. Что у тебя, припадок, что ли?
Рогожин послушно обтер рот рукавом сюртука.
— Сказал: «моя», и будешь моя, — пробормотал он как в бреду. — Некуда тебе от меня прятаться.
Пышное подвенечное платье Настасья Филипповна бросила на кресло, стоящее поодаль от постели.
— По душе я тебе? — сказала она насмешливо, повернувшись всем телом к Рогожину. — Видал где еще таковскую?
— Не видал, — прохрипел Рогожин, — нету краше тебя, королева…
— Ой, тоска-то, — еле слышно шепнула Настасья Филипповна, и слезы вдруг хлынули из ее глаз. — Ну, давай, купец, подходи ближе, не робей! Я ведь подлая, со мной просто можно!
Не помня себя, Рогожин подхватил ее на руки и, как пушинку, бросил на кровать.
— Люблю тебя до смерти, нету, окромя тебя, никого, одна на весь свет, королева моя, не губи душу-то, — бормотал он, как в бреду, задыхаясь и покрывая поцелуями ее шею и обнажившуюся грудь. — Ох, и сладкая!
Настасья Филипповна закусила губу, лицо ее исказилось. Рогожин начал поспешно сдирать с нее белую кружевную сорочку, торопясь, расшнуровывать корсет. Настасья Филипповна вдруг с силой приподнялась на подушках и оттолкнула его.
— Поди прочь, — громко и почти спокойно сказала она. — Я с лакеями дел не имею. Найди себе купчиху под стать. Или прачку какую. С ней и забавляйся.
Рогожин, от неожиданности потерявший было равновесие, хрипло и шумно дыша, наклонился над ней и обеими руками схватил ее за щеки.
— Не вводи во грех, — как затверженный, повторил он, — пожалей, Настасья Филипповна…
— А не нравишься ты мне, так что делать? — снова засмеялась она и опять попробовала было оттолкнуть его от себя. — Ну, вот лицо твое мне не нравится, и волосы твои, и борода твоя черная! Что прикажешь делать? Насильно-то, как говорится, мил не будешь!
— Будешь, — задыхаясь, вспенившимися опять губами прошептал Рогожин. — Теперь уж поздно тебе меня гнать, теперь уж я свое-то возьму! Хватит, лебедь белая! Покуражилась!
— Ой, а что пахнет-то от тебя как? — сделавши гримаску, спросила Настасья Филипповна. — Давай уж, Парфен Семеныч, я тебе из кувшина полью, или лучше, знаешь что, возьми у меня, в мешочке там, флакон с золотой крышечкой, руки хоть спрысни!
Этого Рогожин не вынес. Как безумный, занес он над ней кулаки и замер, глядя на нее своими налитыми кровью глазами.
— Дотронься только, мужик, — по-змеиному прошипела Настасья Филипповна. — Бить ты еще меня будешь! Пошел, кому говорю! Прочь пошел!
Рогожин бросился вон из комнаты и через секунду воротился с ножом.
— Не вводи во грех, — как исступленный, повторил он, — пожалей, Настасья Филипповна!
Глаза их встретились. И такое прочел он в ее вдруг погасшем, затихшем взгляде, что вся кровь в нем остановилась. Это была не ненависть, не гнев, не всегдашнее ее раздражение — о, нет! Это был взгляд человека, которому все и давно безразлично, и он только по привычке реагирует на окружающее, понимая, что никто вокруг не догадывается и никогда не догадается о том, что с ним на самом деле происходит.
— Не можешь? — горько спросил Рогожин, судорожно переложив нож из одной руки в другую. — Никогда?
Она тихо покачала головой, и новая гримаска появилась на ее лице: словно она пытается, но не в силах подавить в себе отвращение.
— Брезгуешь? — вскричал он.
— Иди к себе, Парфен Семеныч, — прошептала она с неподдельным равнодушием. — Право слово: иди.
Рогожин отступил было на шаг, но — прошла секунда — и он, как безумный, упал всей тяжестью своего тела на тело Настасьи Филипповны, не выпуская из руки нож.
— Пожалей, — забормотал он, — не вводи во грех… кому говорю…
— Н-н-нет, — прохрипела она, пытаясь скинуть с себя навалившегося на нее Рогожина, — п-п-пусти-и…
