Владимир Галкин - Коммерческое кладбище
Вот он, храм Божий — белоснежная церковка без колокольни сияла на поляне среди, огромной, черной, жужжащей толпы. Как и у того склепа, колонии портиков, горячая медь (ещё не золотили) крыши и купала, стрельчатые; окошки барабана и луковка: с огненным крестом. Что-то подобное я видел в Кускове — как бы домашняя церковь Шереметьева. Эх, сфотографировать бы её, но толпа…
Много стояло чернокостюмных людей со щеками и огромными букетами цветов в руках, а для некоторых цветы держали их коротко стриженные охранники Господа стояли группами по-трое, по-четверо, как бы кланами: скорбно, глядели в землю. Кто-то умер очень важный для них. А черноту штатских оживляли, как цветы, красные околыши фуражек и лампасы военных и милицейских генералов, а также немало женщины — лишь на головы накинуты, чёрные кружевные платочки, а так все и в белом, и в красном, и в синем, и порядочно среди них известных актрис, правда, уже старых. Я стоял под деревом, не был заметен, а их видел отлично. Поиграли при старом режиме, отлично устроились при новом, быстро полюбив президента.
Слышен разговор ближайшего клана уважаемых людей: «Кто же стрелял?» — «Важнее, чья группировка могла быть, но я уверен — одна из двух — или БОБОН, или КАЛИНА». — «Куда смотрит Ерин, его пора снимать!» — «Сволочи, такого человека…» — «Ты, генерал, блядь, чтоб через неделю мы всё знали, иначе вдова получит твою голову в фуражке!» — «Если БОБОН — буду своими пальцами разрывать на части!»
Вдруг все встрепенулись. Из аллеи мимо «испано-сюизы» потек траурный поезд: впереди двое несли крышку изумительного гроба красного дерева, за ними шестеро в смокингах и белых перчатках (??) влекли на плечах самый гроб с покойником, нос которого единственным предметом торчал из вороха парчи и кружев, а уж за ними шли венки, венки, опять цветы — целый сад надвигался на толпу уже создавшую коридор для прохода к церковным ступеням. Там на что-то гроб поставили и стали заваливать покойника цветьём. Затем двери храма открылись широко и гроб понесли, внутрь. Не все смогли туда войти, только самые достойные, многие же остались на улице, ожидая конца отпевания.
В ожидании, когда, панихида кончится и гроб отнесут к его яме, где будут говориться премиальные речи, я пошёл отдохнуть в правую, «административную» часть кладбища, заодно глянуть на склеп. Здесь преобладал ельник из питомника, но всё те же ужасные портреты и каменные головы, хотя в количестве гораздо меньшем — не так уж много у нас муниципалов, префектов, думцев. То есть их, конечно, много, но убивают пока ещё недостаточно. Дошёл, до склепа — прекрасный новодел, совсем свежий, даже заглянул в дохнувшую хладом дверь, но увы, тут еще не положили, родоначальника, пращура будущих жильцов, а появившийся (вот, гад, никак не отстанет!) мой спутник пояснил:
— Это для мэда. Слушай, ты так пдопадёшь, а додады…?
— Да будут доллары, дай мне бутербродик с сыром докушать, посидеть, отдохнуть, ноги не ходят. На, закури лучше. Я ж не ухожу, всё ж надеюсь попасть на конец отпевания, увидеть твоего потрясающего архиепископа.
— Да он пдосто пдотое… как это?
— Да-а, с твоей фифцией хрен выговоришь — протоиерей..
— Во-во.
— Порточки у тебя какие плохонькие, бедный, что ль?
— Што ты, я вечедом оденусь ещё так, упакуюсь и — в «Адлекино».
— Ничего себе! Деньга у тебя шуршит, баксы эти проклятые.
— А чой-то ты их так — пдоклятые?
— Да нет, это я так. Я ж сказал, что я вольтерьянец. Ну, пошли Стефанию-то: представишь, может, али как?
— Там видно будет. Да где его подловишь: у гдоба скока даботы, а потом лития у могилы.
У паперти группкой стояло несколько знакомых дам — конечно, по телевидению: полногрудая, чернобровая бабища с двойной фамилией, о-очень шустрая подруга одного русского мастера, ни года, по сути, не остававшаяся вдовой после его смерти; жабообразное существо, говорящее как по-печатному и со всасыванием воздуха; бывшая думка, мужеподобная, с лицом овцы; и ещё одна — но эта уже из области мюзик-холла, я видел её только голой и здесь странно было видеть на ней пальто до земли, впрочем, с разрезами, через которые светился срам.
И тут вдруг из церкви выплыло золочёное видение, прямо какое-то сияние в парчёвой ризе, папской митре с драгоценными каменьями и крестом на брюхе, равным тому, что на маковке, величаво стекало по ступеням прямо ко мне. Конечно, это и был отец Стефаний. Роскошные, женские кудри по плечам. Атлетическая фигура. Из рукавов ризы выглядывали не мягкие руки священнослужителя, а волосатые кулаки. А глаза на мощном, слишком мощном лице — карие с золотом — просто истребительные глаза, пронзали всех и каждого. Да-а, на исповедь к такому на пойдёшь, а — поползёшь. Очень может быть, что к семинарскому образованию он когда-то прибавлял и образование спортивных залов. Видимо, главная часть отпевания закончилась и он вышел к кому-то нужному, важному перед последней литией.
Тут как раз ударили колокола в перебор: маленький — раз, средний — раз, большой — раз, и — все вместе. Затем короткий трезвон и снова перебор. Великолепно!
Хоть и упала душа моя в пятки, при виде такой грозной мощи, но всё ж я нырнул к его длани для благословения, а он инстинктивно, по привычке, протянул разжатый кулак к моим губам:
— Благословите, отче Стафанус.
Он остановился, изумлённый, и сложно посмотрел на меня, но тут же черканул в воздухе над моей макушкой. Я сунулся к церковным дверям, но он удержал меня:
— Куда? — прорычал он. — Спецпропуск!
— А… разве в церковь нужен спецпропуск, отче?
— Сюда — да, — он очень подозрительно глядел на меня, и был прав. Тут я быстро утвердился в своей давней мысли, что скоро, будут брать плату за вход в храмы, к тому идёт. Спорить, однако, ему было неудобно, да и те дамы уже к нам приближались.
— Верующий? — спросил он опять грозно. — Крест носишь?
Я с готовностью распахнул рубаху и запел что-то жалостное: что, вот, мол, сирота я, ночую в канавах, правая нога — протез…. но так хочется дом Христов посетить, отмолить…
— Нет, — снова рыкнул он и уже отвернулся было уходить (и опять он был прав, ибо опасность во мне была, я мог, например, войдя во храм властно приказать покойнику: «Лазарь, тебе говорю, встань и иди вон!» — и кто знает…), но тут вмешалась чернобровая вдовица; ощеривая зубы с диастемой, она нежно просила за меня: «Пустите его отче Стефаний, он убогий», и я благодарно улыбнулся ей. Не тут-то было. Поп крепко придержал меня за живот и дал знак кому-то подойти — видимо, чтобы увести и тихо надавать пиздюлей. Лезет рвань всякая…
Но в третий раз я посунулся к Стефанию и особенно глянул в его золотистые глаза василиска:
— Тихо. Я — от КУРКУЛИСА. В четверг велено отпевать СЛЕПОГО. Вчера убили «солнцевцы». В среду САЛТУК принесёт тебе пять штук «зелёных». И чтоб могила была готова. У тебя «шевролет»? Будет «порше» ручной сборки. Всё. Я сказал.
Я нанёс точный удар. И не моими устами это было сказано, а… свыше. Как получилось сие, не знаю, но кардинал стал как бы ниже ростом, склонив голову в митре, он всё внимательно выслушал, а затем согласно кивнул головой. Он понимал деловой разговор. Но он три раза был прав, а четвертый — нет. И вот я уже уверенно, даже чуть расслабленно… как власть имеющий, вошёл в притвор. Но здесь мне и пришлось остаться — господа забили крошечный храм до отказу. А так хотелось взглянуть на мёртвого Лазаря и даже воскресить его. Но ведь и кости мне могли переломать изрядно — наверняка были здесь и убийцы.
Духота. Треск свечей. Сверкающие огоньки в десятках любопытных глаз. По низко нависшим сводам летают и трубят свеженькие ангелы. Всё-таки новодел, новопись, как-то не того… Впрочем, есть и тёмные, намоленные иконы по стенам — чей-то дар. Снова ударили перебор, и женские голоса взлетели ввысь: «И Мне последовавшие верою приидите, насладитеся, яже уготовах вам почестей и венцов небесных…» (Всё, один уже насладился). Возник просочившийся откуда-то из другой двери отец Стефаний помахал кадилом и заканчивал погребальную службу: «Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Лазаря…»! (Как я угадал! покойник, точно, был Лазарем, супрефект-то) «Аллилуйя, алиллуйя, слава Тебе, Господи!» Да, слава Богу, что ещё одного Лазаря не стало. А сколько их… Вот только почему в православной церкви? Ах, это же теперь так модно, это прилично, власть полюбила церковь, взяла её в дружеские железные объятия.
Ну хватит, пора уходить, обратное отнесение и опущение тела яму мне уже не выдержать, да и мало ли что ещё может приключиться — вон как посматривают на меня эти страшные люди в длинных пальто до пят. А тут ещё подскочил мой назойливый руконогий страж:
— Додады!
— Опять… Ну, давай хоть в аллейку зайдём, а ту, вон какие стоят, я их боюся. Чего ж ты, кстати, попу-то меня не представил, уж работай до конца.
