Давид Маркиш - Другой
Беспардонные писающие израильтяне неприятно поразили Мику Гольдштейна и раздосадовали. Не чувствуя прихода утешения с током милосердного времени, он решил обсудить свои нежданные наблюдения с кем-нибудь из местных авторитетных людей, чьему опыту и мнению можно было бы довериться. Искать долго не пришлось: в холле гостиницы, где поселили группу, он наткнулся на религиозного еврея средних лет, в чёрном кафтане и с ермолкой на голове. На далёком от совершенства русском языке этот еврей предложил Мике Гольдштейну прикрепить филактерии и вознести молитву Всевышнему. Мике неловко было без видимой причины отказать вежливому, но напористому Чёрному Кафтану, и он согласился; тут и любопытство сыграло свою роль. Чёрный Кафтан споро обернул вокруг головы и левой руки Мики узкие ремешки с прикреплёнными к ним чёрными кожаными коробочками и велел повторять вслед за ним слова молитвы. Закончив, Кафтан свернул свою снасть и собрался было перейти к следующему постояльцу гостиницы, но Мика Гольдштейн решительно его остановил.
— Вы вот мне скажите, — начал Мика Гольдштейн, — как же так? Люди мочатся на улице, евреи. Я сам видел.
— Что они делают? — переспросил Кафтан.
— Мочатся, — повторил Мика. — Писают.
— Делают пи́пи? — уточнил Кафтан. — Я по-русски уже забыл.
— Ну да, — подтвердил Мика Гольдштейн — Пи́пи.
— Так им надо! — пожал плечами Кафтан. — А тебе не надо?
— Всем надо, — согласился Мика Гольдштейн. — Но не на улице, когда кругом полно людей. Для этого есть уборная.
— А если нет уборной? — спросил Кафтан.
— Тогда пусть зайдёт в кусты, — предложил решение Мика Гольдштейн, — или куда-нибудь за дерево.
— А если там не растёт дерево? — и не подумал уступать Кафтан. — Улица не лес.
— Тогда надо потерпеть, — твёрдо сказал Мика. — Мы всё же не звери, чтоб писать где попало.
— Никто не говорит «где попало»! — досадливо отмахнулся Кафтан. — Не «где попало». Сказано и приказано: «Штин ба-кир».
Мика уставился на Кафтана непонимающими глазами.
— «Делай пи́пи на стенку», — вольно перевёл Кафтан. — И это — закон.
— А кто это сказал и приказал? — дерзко поинтересовался Мика. — Тем более никто так не делает.
— Пророк Самуил сказал и приказал, — дал исчерпывающее объяснение Кафтан. — И если ты видел, что кто-то не делает пи́пи на стенку — значит, это гой.
— А у нас в Москве — культура, там гой, если только он не пьяный, вообще так не делает, — сообщил Мика. — Ни на стенку, никак.
— Не делает? — с интересом спросил Кафтан. — Никак?
Это было для него открытием: он водил шапочное знакомство с гоями, но никогда не слышал, чтобы они, как птицы или рыбы, вообще обходились без малой нужды.
— На Святую землю мочиться нельзя, — заявил Мика Гольдштейн. — В неположенных местах, я имею в виду.
— В неположенных местах специальную табличку прибивают с номером, — парировал Кафтан. — В Иерусалиме иногда прямо на доме написано: «Святое место. Делать пи-пи запрещается!»
— И не делают? — усомнился Мика Гольдштейн. — Слушаются?
— Ну, это по-всякому… — уклонился от прямого ответа Кафтан.
— А кто эти таблички распределяет? — спросил Мика. — Ответственный — кто? Начальник? Надо же точно определить, какой дом святой, а какой обычный.
— Это проблема… — признал Кафтан. — Один мудрец говорит, что — да, святой, а другой — нет, не святой. И пока идёт спор, жильцы дома с удобной стеной, на которую все делают пи-пи и кругом всё уже провоняло, достают фальшивую табличку с номером и прибивают её к своему дому.
Путаные объяснения Чёрного Кафтана ничуть не успокоили Мику Гольдштейна, а напротив, ещё больше его растревожили. Какое бескультурье! Да рядом с этими писающими козлами и Храпуново покажется светочем культуры: станция метро, библиотека, кинотеатр, бассейн, четыре качалки.
Назавтра, явившись на свидание с сыном Иваном и бывшей женой Беллой, Мика Гольдштейн продолжал кипятиться и переживать. Ефим Карп, располневший, в мешковатом чёрном костюме с чужого, похоже, плеча и с кипой на макушке, остался холоден к возмутившему Мику бытовому бескультурью в еврейской стране: писают — ну и пусть себе писают. Пышная Белла, услышав горестный рассказ бывшего мужа, лишь плечами досадливо повела: Мика ничуть не изменился, как был дураком, так им и остался; других дел у него нет, только глядеть, как люди отливают. Что же касается Ивана, то отцовы переживания никак его не затронули: познания сына в русском языке были близки к нулю, из взволнованной речи отца он не понял ровным счётом ничего.
Сидя в тесной карповой кухне, за откидным столом, пили чай с маковыми коржиками. Карп порывался сообщить московскому гостю что-то важное, существенное, но тот всё бубнил про ужасное отсутствие культуры в Израиле и четыре качалки у него в Храпуново. Наконец музыкальный критик решительно открыл рот и вклинился в монолог Мики Гольдштейна.
— У нас тут появилось одно перспективное дело, — сказал Карп. — Хотите знать какое? — И поглядел на Мику выжидающе.
— Ну, какое? — с неохотой отвлекаясь от своих рассуждений о бытовой культуре израильтян, досадливо спросил Мика Гольдштейн.
— Я вам верю, — сдерживая любопытство Мики, Карп заградительно выставил вперёд мясистые ладони с растопыренными пальцами. — Вы честный и принципиальный человек, на вас можно положиться.
Мика удивился: откуда Ефиму Карпу знать, можно на него, Мику Гольдштейна, положиться или же нельзя; но спорить не стал.
— Допустим… — сказал Мика.
— В Рамле большая нехватка накладных ногтей, — доверительно глядя, продолжал Ефим Карп. — Спрос есть, а ногтей нет. Чемодана два ногтей смогли бы исправить положение.
— Каких ногтей? — спросил Мика Гольдштейн.
— Китайских, — разъяснил Карп. — По доступным ценам.
— Теперь всё из Китая везут, — внесла ясность Белла. — В Москву легче всего завозить, а оттуда уже к нам.
— Но почему же именно ногти? — заинтересованно спросил Мика. — Почему не что-нибудь другое? Например, женьшень? Или в этой Рамле пытают всех подряд и ногти выдирают?
— У вас в Москве все такие отсталые, — снисходительно усмехнулась Белла, — или ты один? Какие ещё пытки? Девушки наращивают свои родные ногти, приклеивают такие разноцветные протезики из специальной пластмассы — зелёные, чёрные, сиреневые. И в эти протезики вставляют камушки — брильянтики, изумрудики, рубинчики. Камушки, конечно, фальшивые — но никто ведь и не утверждает.
— В Китае чемодан таких ногтей с камнями — гроши, — вернулся к беседе музыкальный критик, — а у нас в Рамле целое состояние. Вот и считайте…
— И что дальше? — спросил Мика.
— Завозим чемодан в Москву, — принялся развивать тему Карп, — без налогов, как вы понимаете. А потом переправляем к нам, уже по частям. Едут же подходящие люди каждый день! Один возьмёт коробочку, другой — пакетик…
— А почему не везти прямо из Китая? — задал наивный вопрос Мика Гольдштейн.
— Поймают на таможне, — с твёрдой уверенностью сказала Белла. — У нас тут все евреи, это тебе не Москва.
— Главное — получать ногти в Москве, — подвёл итог Карп. — А потом уже пойдёт как по маслу.
— А я-то что должен делать? — спросил Мика у практичной Беллы.
— Всё организовать в Москве, — пояснила Белла. — Заказ, приёмку. Ты обеспечиваешь поставку, мы — сбыт.
— В Рамле, — добавил музыкальный критик, как видно, для точности.
Потягивали остывший чай, жевали коржики.
— Я не смогу, — сказал, наконец, Мика Гольдштейн. — Просто не потяну. Это не для меня.
— Я тоже думал, что не для меня, — искренне вздохнул музыкальный Ефим Карп. — Оказалось, что для меня.
— Лучше я приищу кого-нибудь по этой части, — предложил Мика. — У нас в Москве их хоть пруд пруди.
Карпы призадумались. Не хотелось отдавать верное дело в случайные руки.
— А религия не запрещает ногтями торговать? — пришлёпнув ладонь к тому месту на макушке, которое отведено у евреев для кипы, осторожно осведомился Мика Гольдштейн. — В синагоге что скажут?
— Ничего не скажут, — досадливо отмахнулась Белла. — Торговать никому не запрещается. Тебе, кстати, тоже. — Она, похоже, обиделась на отказ бывшего мужа от участия в операции «ногти».
Ефим Карп, напротив, решению гостя не огорчился и не расстроился ничуть: не Мика — так кто-нибудь другой непременно отыщется. Как видно, извилистый ход судьбы научил его смотреть на вещи с неистребимым оптимизмом; действительно, в недавнем прошлом, в Москве, он зарабатывал на хлеб унылым трудом на поле музыкальной критики и ни наяву, ни даже во сне представить себе не мог, что вскоре наденет на голову ермолку и ради прокормления тела и души пойдёт в религиозную семинарию для русскоязычных израильтян. Однако всё именно так и случилось, и Фима о московской музыкально-критической работе почти что и не вспоминал, а настоящее своё положение принимал с благодарностью.
