Шервуд Андерсон - Печальные музыканты
Уил поднялся наверх, собрал свои вещи — белье, рабочую одежду — и уложил все в бумажный мешок. Потом спустился вниз и пошел прогуляться по дороге, которая вела за город. На мосту он остановился. Это было недалеко от того места, где он с другими ребятишками любил поплавать в летние дни. И вот что ему пришло в голову: один молодой человек, приказчик из ювелирного магазина Поуси, заходил иногда по воскресеньям вечером к Кэт, и они шли гулять. Уж не собирается ли Кэт замуж? Если да, то, может быть, ему и не придется возвращаться домой. Как же он раньше об этом не подумал? И в этот вечер весь мир за пределами Бидуэла показался ему сразу огромным, страшным. Слезинки стали навертываться на глаза, но он сумел сдержать их. На какое-то мгновение рот его приоткрылся и закрылся снова, очень чудно, как у рыбы, когда ее вытащат из воды.
К вечеру он вернулся домой, и всё как будто пошло на лад. Мешок свой он, уходя, бросил в кухне на табуретке. Кэт собрала кое-какие мелочи, которые он забыл, и увязала все получше. Отец позвал его к себе.
— Молодец, что едешь, Уил! Пока человек молод, надо обязательно свет повидать. Я в твои годы тоже вот взял и уехал, — не без важности заявил он.
К ужину был испечен пирог с яблоками. Это была роскошь, которой Эплтонам в такое время, пожалуй, и не следовало себе позволять, но Уил знал, что Кэт испекла сегодня этот пирог нарочно, чтобы его побаловать. Он съел два больших куска и почувствовал себя сразу бодрее.
Он и не заметил, как пролетело время; было уже около десяти часов, и пора было идти, из города он рассчитывал доехать до Кливленда товарным поездом, который отправлялся в десять. Фред уже лег спать, отец тоже заснул у себя в качалке. Уил взял свои вещи, а Кэт надела шляпу.
— Я пойду тебя проводить, — сказала она.
По улице Уил и Кэт шли молча. Так они добрались до складов Уэйли; там в тени навеса Уилу надо было ждать поезда. Несмотря на то, что Уил был на три года моложе Кэт, он был выше ее ростом; припоминая потом подробности этого вечера, он думал об этом не без удовольствия.
Как живо запечатлелось все в его памяти. Когда подошел состав, Уил залез в пустой полувагон из-под угля и сидел там, съежившись в уголке. Над головой у него было открытое небо. Каждый раз, когда поезд останавливался, Уил боялся, что вагон отцепят и оставят где-нибудь на запасном пути. Сцепщики то и дело проходили мимо, перекликаясь друг с другом и озаряя мрак отсветами своих фонарей.
Какая это была непроглядная темь! А потом вдруг начал моросить дождь. Пропал теперь его костюм! А что до Кэт, то нельзя же было так, на ходу выпытывать у сестры, выходит она замуж или нет. Только, если она это сделает, неминуемо женится и отец. Для такой молоденькой девушки, как Кэт, это в порядке вещей, но думать о женитьбе человеку, которому уже за сорок, это же черт знает что! И почему Том Эплтон так мало себя уважает? Впрочем, Фред ведь совсем ребенок, ему еще, пожалуй, нужна мать.
Всю ночь напролет, пока Уил ехал в товарном поезде, он думал о браке. Это были какие-то неуловимые мысли, как птицы, которые то прятались в кусты, то вылетали оттуда снова. Самого Уила вопрос этот — об отношениях между мужчиной и женщиной — пока еще особенно не волновал. Другое дело дом. Родной дом для него всегда много значил. Когда он работал неделями на ферме и спал там в чужой комнате, перед глазами часто проплывала далекая картина — дом Эплтонов и занятая хозяйством Кэт. Она вернулась из города и поднимается теперь по лестнице. Том Зплтон возится на кухне — он любит немного закусить перед сном. Но вот и он идет наверх, к себе в комнату. В эти часы он обычно курит трубку, а иногда достает корнет и наигрывает на нем что-нибудь нежное, печальное.
В Кливленде Уил сошел с поезда и сел в трамвай. Трамвай был полон рабочими, ехавшими на заводы; он смешался с ними. Костюм на нем был весь измят и вымазан в грязи, но и окружающие были одеты не лучше. Рабочие сидели молча, одни уставились глазами в пол, другие глядели в окна. По обеим сторонам улицы тянулись заводские постройки.
Уилу опять повезло — в восемь часов утра он и там сумел захватить товарный поезд, шедший из Коллинзвуда. Но, доехав до Эштабулы, он решил, что лучше, пожалуй, пересесть в пассажирский. Если уж он окончательно надумал остановиться в Эри, то приехать туда надо было по билету, как подобает человеку порядочному.
Сидя потом в вагоне для курящих, он понял, что видом своим совсем не похож на порядочного человека: волосы слиплись от угольной пыля, грязь, размазанная дождем, черными потоками ползла по лицу. Костюм был испачкан в грязи — все надо было мыть и чистить, а бумажный мешок, в который были сложены его вещи, размок и порвался.
Из окна вагона было видно серое небо, — ночь обещала быть холодной; мог пойти дождь.
Странное дело — во всех городах, которые он проезжал, дома выглядели какими-то холодными, неприступными. «Ну и черт с ними!» В Бидуэле, до того самого вечера, когда после своей дурацкой выходки в годовщину свадьбы старого Била Бардшера отец его получил такие тяжкие ожоги, Уилу казалось, что каждый дом полон тепла и уюта. По улицам он там всегда ходил весело посвистывая. Окна домов по вечерам светились каким-то теплым светом. «Здесь вот живет Джон Уайет, ломовой извозчик. У него жена с шишкой на шее. А в том вон сарае стоит белая кляча старого доктора Масгрейва. Она уже на черта похожа, но ездить на ней все-таки можно».
Уил заерзал на своём сиденье. Рядом с ним ехал какой-то старичок, ростом не выше его брата Фреда. Одет он был довольно несуразно; на нем были коричневые брюки и серый пиджак в клетку. На полу, в ногах у него стоял небольшой кожаный футляр.
Задолго до того, как старик заговорил, Уил уже как будто знал все наперед. Он был, например, уверен, что человек этот играет на корнете. Несмотря на почтенный возраст, в нем, казалось, не было ни малейшего чувства собственного достоинства. Уил вспоминал, как отец его шагал с духовым оркестром по главной улице Бидуэла. Был какой-то праздник, чуть ли не День Четвертого июля {День Независимости Соединенных Штатов Америки}, и улицы были запружены народом. Тому Эплтону хотелось блеснуть перед всеми своим искусством. Понимал ли тогда весь этот толпившийся народ, до чего Том плохо играет, или, может быть, все они сговорились не смеяться друг над другом? Уилу было не очень-то весело, но, вспоминая об этом, он не мог удержаться от улыбки.
Улыбнулся и старичок.
— Знаете, — начал он и без всяких предисловий завел рассказ о том, как ему в жизни не повезло, — Знаете, молодой человек, перед вами неудачник. Он попробовал было рассмеяться, но это ему не удалось, губы его стали дергаться. Теперь вот я должен возвращаться домой, хвост поджавши, будто собака какая, — заявил он вдруг.
Старик колебался, не зная, что делать; ему не терпелось вступить в разговор со своим молодым спутником. Но чтобы так вот, в дороге, завязалась беседа, надо уметь быть попроще, повеселее. Встретил в поезде незнакомого человека, так расскажи ему сначала что-нибудь занимательное:
«Между прочим, мистер, знаете, какой мне недавно случай, рассказали, вы, наверно, еще не слыхали? Об одном золотоискателе из Аляски; он там много лет прожил и за все это время ни одной женщины не видел». Надо только как-нибудь начать, а потом уже и про себя и про свои дела можно поговорить.
Но старику хотелось сразу же пуститься в рассказы о своей жизни. В то время как он произносил печальные и безнадежные слева, глаза его чуть улыбалась какой-то особенной, кроткой улыбкой.
«Если вам будет неприятно или скучно меня слушать, не утруждайте себя. Хоть я и стар и никуда не гожусь, я все таки малый неплохой!» — говорили глаза его, бледно-голубые и водянистые. Такие глаза бывают у бездомной собаки, и странно было их видеть на лице человека. Улыбку его тоже трудно было назвать улыбкой. «Не отпихивай меня, паренек! Если тебе нечего дать мне поесть, то погладь меня хоть немного, хоть чуточку, чтобы я поверил, что ты мне хочешь добра; мне уже достаточно за мой век надавали пинков». Глаза его все время что-то говорили на особом своем языке.
Уил поймал себя на том, что сочувственно ему улыбался. Да, старичок действительно чем-то напоминал ему собаку. Уил был доволен, что так легко его разгадал. «Кто умеет на все смотреть своими глазами, тот нигде не пропадет!» — подумалось ему. Мысли его уносились куда-то в сторону. В Бидуэле жила старуха, у которой была собака-овчарка. Когда наступало лето, старуха каждый раз собиралась остричь ее, а потом, в последнюю минуту, совсем уже принявшись за дело, вдруг решала, что стричь не надо. Она хватала большие ножницы и уже начинала кромсать ими шерсть собаки, но руки у нее тряслись. «Так что же, стричь или не стричь?» И минуты через две она решала, что стричь все-таки не стоит, «Очень уж она будет страшная!» говорила себе старуха, оправдывая тем самым свою нерешительность.
