Григорий Розенберг - Я — годяй! Рассказы о Мамалыге
Гена Пройченко, самый сильный, самый шепелявый и самый глупый мальчик в группе девочкам не нравился. Он часто с первого раза не мог понять, что ему говорят, раздражался и начинал драться. Поэтому прекрасный пол держался от него подальше. Да и он относился к девочкам с непонятным Мише презрением, вёл себя так, будто он знает про них что-то такое, что Мише пока не понять. Это он подвиг как-то Мишу на поступок, о котором и вспоминать потом было стыдно. Но об этом после. А сейчас Гена вернулся в садик после ветрянки. В садике был даже карантин. Светлый, плотный, весь в зелёных точках, после долгой разлуки Гена привлёк к себе общее внимание. Мусино в том числе. И надо было так случиться, что во время завтрака Гену посадили к ней за столик, а готовый к приёму новых поцелуев Миша мог только издали наблюдать за тем, как она оживлённо что-то щебечет Генке, и только изредка до Миши долетал тоненький и красивый свист от буквы «ш».
Миша сначала чувствовал досаду, а потом и вовсе беспокойство. Дело в том, что Муся раза два глянула в Мишину сторону, а потом как бы совсем про него забыла. И когда после завтрака и общего чтения сказки «Как петушок попал на крышу» разрешили играть, Гена и Муся тут же встали на большие цветные кубики и стали скользить на них по паркету, держась за руки, и Это называлось «Кавалер и барышня на катке». К этому времени Миша смирился уже с отсутствием поцелуев, но то, что о нём совсем забыли, вызвало гнев и возмущение.
— Муся, а я что? — загородил им Миша весь каток. Гена остановился, посмотрел на Мишу, потом на Мусю, потом опять на Мишу.
— Чево? — спросил он.
— Сегодня Гена — кавалер, — сказала Муся без всякого смущения. — Он пригласил свою девушку, — это меня, на каток, а он сам — пограничник. Видишь зелёненькие точечки? Это такой маскхалат, мне папа рассказывал.
Всё это она проговорила скороговоркой, дважды при этом свистнув на слове «девушку» и слове «видишь».
— А я? — спросил Миша.
— А ты будешь знаешь кем? — закатила глаза Муся.
— Кем?
— А ты, — Муся торжествующе определила, — ты будешь его пограничной собакой!
— Собакой? — засомневался Миша.
— Да! — довольная собой, подтвердила Муся. — Немецкой овчаркой!
— Немецкой?! — аж задохнулся Миша.
— А какие ещё бывают? — деловито спросила Муся.
— Кавкашкие, — подсказал Гена.
— Восточно-европейские! — горячо выкрикнул Миша и победил: согласились на восточноевропейскую.
— Миша стал на четвереньки и очень похоже заскулил. Муся погладила его по голове и даже поцеловала в морду. Так они проиграли до обеда, а после мёртвого часа Миша заболел ветрянкой.
Таким образом, в этот несчастливый день навсегда оборвалась его первая любовь.
Кроме слов и событий, Миша запоминал запахи. Кто стоял возле застеклённой двери, ведущей прямо на улицу, и касался губами белой занавесочки, тот должен отчётливо помнить запах сырого дерева и мокрого стекла. Кто не помнит — завидуйте Мише, ибо никогда уже не будет той же улицы, той же квартиры, тех же разговоров и событий, и только запахи в точности повторятся, а именно в них и спрятаны ушедшие улицы, квартиры, разговоры и события.
Из окна были видны ворота какого-то гаража или заводика, которые всегда перед праздниками декорировались одним и тем же панно: брусчатка Красной площади, Мавзолей, Спасская башня, салют. Ворота были как раз напротив Мишиных дверей, через дорогу. Миша любил стоять у двери, смотреть сквозь стекло на Красную площадь и представлять, как он идёт по этой площади, а навстречу — товарищ Сталин (в садике он был изображён на фоне Красной площади). Но Красная площадь раскрывалась на две половинки и, вместо товарища Сталина, из глубины выезжала зелёная трёхтонка, а половинки площади опять съезжались.
Потом мимо громыхал трамвай, потом проезжала лошадь с телегой, потом — крик мальчишек: «Свадьба! Свадьба!» — и вереница «Побед» с гудками, а иногда даже и «ЗИМ»!
Потом опять Красная площадь. Миша стоял весь в зелёных точечках, как пограничник, и сторожил Красную площадь и товарища Сталина. Чесалось — всё! Каждая зелёненькая точечка! Но Миша терпел. Радиоточка говорила и пела, чаще всего пела хором, и две песни Миша очень любил: «Что ты, Вася, приуныл?» и ещё одну песню, где были такие слова: «Чтоб увидала каждая мать счастье своих детей!» Ему было достаточно одного упоминания о детях, чтобы казалось, что песня касается лично его. А другие взрослые песни были просто скучными или даже глупыми. «Сильва, ты меня с ума сведёшь!» — и Миша представлял себе ступеньки бомбоубежища Пищевого техникума, — рядом с их домом — по которым нарядная Сильва сводит вниз певца во фраке. Или вот в песне «Расцвела сирень-черёмуха в саду» такие глупые слова: «лучше мы с тобой… ЗАСТРОИМСЯ в саду…». Мама Миши тоже часто произносит одну фразу в таком же точно смешном и непонятном духе: «Я не в кур сидела». Как будто её кто-то в этом подозревает!
Миша стоял у самого стекла, и когда выдыхал воздух, вокруг его носа на стекле вырастали два больших туманных круга. Он рисовал на них пальцем, но круги быстро таяли, и рисунок исчезал вместе с ними. Он снова набирал полный нос запахов и снова выдыхал. И опять все запахи превращались в два туманных круга, и тогда старые рисунки счастливо проступали сквозь эти новые круги… Потому что в запахах хранится всё.
Может, и не случайно Мусе Дворецкой пришла в голову мысль о пограничной овчарке. Миша внюхивался во всё, причём не только в предметы, но и во времена года, в районы города, отдельно в улицы и отдельно в квартиры. Например, у бабушки в Воронеже у квартиры был свой запах и у самой бабушки тоже — и эти запахи не совпадали. И у Мишиной квартиры был свой общий запах, но каждый предмет в ней пах по-своему. Папина одежда — табачно-металлическая, книжная этажерка — душно-старая, мамин халат — поцелуйно-плакательный.
Старый шкаф, у которого Мишу обычно ставили в угол, пах сухим деревом и старым лаком, и Мише нравилось стоять в углу, нюхать дверцу и разглядывать узоры, проделанные в ней шашелем. На этих узорах, так же, как и на обоях, при желании можно было увидеть бородатые или усатые рожи, женские профили, одноухого зайца и танк. Только на дверце, в отличие от обоев, все изображения были рельефными и по ним можно было водить пальцем, как бы самостоятельно рисуя. Прибавьте к этому музейный запах шкафа, и сразу станет ясно, что стоять именно в этом углу значительно интересней, чем просто у стены, где, хоть и висит какая-то картина, но всегда одинаковая и непонятная: какие-то люди лежат и стоят в лодках.
Кроме того, внутри шкафа был праздничный нафталинный запах, и одна из ближайших задач Миши была забраться вовнутрь при первой же возможности, закрыться и нанюхаться вволю.
Но даже всего одна, малюсенькая в общем-то, комната, в которой проживала Мишина семья, имела две основные зоны запахов: до «перестенка» и за «перестенком». «Перестенок» — так называли перегородку (простенок) взрослые — делил комнату на жилую и сантехническую зоны. За перестенком — а это примерно треть комнаты — помещалась печь, кухонный стол, на нём примус и ведро с водой, под столом, естественно, — помойное и мусорное вёдра, в стене — ниша с вешалкой, а под вешалкой — Мишин горшок. То есть представление о запахах этой зоны не должно концентрироваться на помойных вёдрах и горшке — тут уж меры принимались категорические. Но продукты, кулинарные запахи, керосин или зола делали своё общее дело, в котором скромное участие Мишиного горшка выделялось не более капли в море. И хотя перестенок не доходил до потолка — так освещалась эта своеобразная кухня — запахи оттуда каким-то чудесным образом не проникали в спальню-гостиную, и здесь, вне горшков и кастрюль, пахло смесью улицы, курева и маминых духов.
С некоторых пор Миша стал стесняться пользоваться горшком, и они с папой, а чаще с мамой, ходили во двор, в домик, который посещали все жильцы их большого дома. Но сейчас, по болезни, Мише снова пришлось пользоваться этим незамысловатым удобством, и он, казалось бы, совсем взрослый, пятилетний человек, сиживал как встарь, на горшке и вспоминал молодость.
Сидеть на горшке, между прочим, тоже надо уметь. Во-первых, всегда неприятно садиться на холодное. Ну, это ладно. Это как на море: главное — решительно войти в воду, а уже через минуту привыкаешь. Но вот во-вторых, неподвижно сидеть и кряхтеть, это просто нечеловечески скучно. Поэтому уже очень давно Миша научился скакать на горшке. Это делается так. Если сесть на горшок резко и плотно, он присасывается к твоей голой попе, и ты можешь смело приподниматься — он не отвалится. Это и даёт возможность громко, со стуком скакать по всей «кухне» и стрелять из пальца во врагов, а так же размахивать картонной саблей. Но незадолго до перехода ко взрослым удобствам Миша обнаружил более меланхолический способ развлекать своё воображение, пока организм занимается там своими делами. Он брал веник, переворачивал его ручкой вниз, и тогда в его метёлочной части получался дремучий лес. Если влезть в него двумя пальцами, то можно, перебирая ими, бродить по лесу и собирать грибы и ягоды. Кто занимался этим когда-нибудь, знает, что в чащобе веника есть такие коричневые семена, которые вполне могут сойти за подберёзовики. А кто не занимался — знайте.
