Владимир Домашевич - Финская баня
Да уж, переживать нечего было. Они ничего не знали о том, что сейчас происходит на фронте, кто кого «гнет» и кто кого «давит», но после разгрома их бригады у многих совсем пропал аппетит, потому что вера в скорую победу над финнами как–то сама по себе стала развеиваться. Финны защищаются упорно, к тому же у них хорошие отношения с французами и англичанами, и если те начнут помогать, нашим будет еще тяжелее, чем сейчас. А аппетит пропал еще и потому, что здесь их кормили, как обычно кормят пленных: чем попало и два раза в день. Еще хорошо, что два, могли бы и один раз: они советские пленные, вчерашние враги, которые пришли на их землю с оружием в руках и хотят эту землю присвоить себе. Если не всю, то большой кусок Карельского перешейка, чтобы ликвидировать угрозу колыбели большевистской революции — Ленинграду.
У Василя Колотая болела голова от удара прикладом, шишка вскочила большая, с куриное яйцо, почти на самом темечке, ближе к правому уху. К счастью, кожа выдержала, не разорвалась, видимо, спасла толстая, на вате, шапка–ушанка. На эти ушанки уже стали менять прежние холодные буденовки с нашитой красной звездой. Если бы не эти шапки–ушанки, они тут просто поотмораживали бы себе не только уши, но и головы.
Они просидели, пролежали на овсяной соломе в холодном подвале несколько долгих суток — таких долгих, что, казалось, конца им не будет. Хорошо, что вверху горела тусклая лампочка, можно было хоть рассмотреть лица людей. Много говорили, спорили, доходило чуть ли не до мордобоя. Одни ругали финнов, другие за них заступались и ругали Советы, особенно командарма II ранга Мерецкова, называли его бездарным учеником такого же учителя. Говорили, что войну не стоило начинать, она не нужна была нам. А кто же начал? Финны! — кричали одни. Советы! — кричали другие. Кому было верить? Правду никому не говорят, правду скрывают, потому что она глаза колет, может испортить репутацию верхам, может настроить массы не на тот лад, который нужно… Но главный, больной вопрос был — почему это маленькие финны бьют больших советских? Это случайность или закономерность? Зима, лес, снега, болота — союзники финнов. Почему только финнов? Потому что они обороняются, а мы наступаем! Наступаем… на грабли, а те нам по лбу: не лезь в чужой огород, лучше за своим ухаживай… У нас все есть, и троекратное или даже большее преимущество в силе, в технике, а результат — мизерный. Почему? Кто виноват? Финские укрепления? Так не нужно на них в лоб идти, нужно обойти. А они напролом прут, что им, нас жалко? Головы у нас толковой нет, разумной головы нет — от этого все наши беды. Другие подкрепляли услышанное: возьмите историю — только массой брали! Мясом пушечным… Как вот они здесь, в этом подвале… Почему они тут оказались? А все же лучше, чем лежать и коченеть на мокром льду, — говорили третьи, за что их живьем готовы были проглотить ура–патриоты, которых, однако, было совсем и совсем мало.
Потом переходили к национальному вопросу: сколько здесь русских, сколько украинцев — в процентном соотношении. А вот белорусов — хоть отбавляй! Почему их столько нагнали? Потому что белорусы ближе к печке. Как дрова! Берут те, которые ближе к печке, — говорили одни. Умный хозяин берет те, которые лежат дальше, а те, что близко — и дурак найдет, поправляли их другие. Не можем мы воевать, потому что не умеем. Разумные головы поснимали, остались без мозгов. Тем полком, который попал в окружение, кто командовал? Майор! Вот и накомандовал. Масса безголовая осталась, вот в чем наша беда…
Говорили искренне, открыто, в советской казарме такое сказать не посмели бы… Даже не успели бы…
Василю Колотаю все это интересно было слушать, он и сам вставлял иногда реплики, особенно когда заговорили про белорусов, мол, их бросают, как дрова в огонь потому, что они ближе к печке. Это очень похоже на правду, но попробуй ты скажи в глаза кому–нибудь из советского начальства! Сразу врагом народа, националистом обзовут и тут же скажут «пройдемте». Особенно если ты на родном языке заговорил. Ах, как он режет слух нашему «старшему» брату! «Чаму вам дзіка Яго мова? Паверце, вашай ён не ўкраў. Сваё ён толькі ўспомніў слова, з якім радзіўся, падрастаў». Янка Купала, наш пророк, сказал эти слова не только для поляков, но и для русских — чтобы знали. Но куда там! В коммунизме все должны будут говорить по–русски, — твердят кремлевские политики–теоретики. Так зачем мне такой коммунизм, если меня там человеком считать не будут, когда я захочу говорить на своем языке? Идите туда без меня, я может и без него проживу, только не тяните меня на веревке, не гоните, как быдло, палкой или кнутом. Дайте людям право на выбор: вот это, это и это — выбирай, что тебе любо. Нет, не дают, не дадут, только то бери, что они тебе скажут, только туда иди, куда они тебя направят… Вот у вас, финны, флаг какой–то не такой, как положено: белое поле и синий крест на нем. Что это за несуразность? Мы вам наш вручим, красный, огненный, цвета крови и революции, вот это флаг! Мы его пронесем по всей Европе, а потом и по всему миру, вот увидите!
Споры спорами, но время идет — и кушать хочется, и мысли беспокойные лезут в голову: а что там дальше? Куда их отправят, куда погонят? Дадут право выбора? Чего захотел! Ты здесь бесправный, ты здесь пленный, и твое желание никого не интересует, оставь его при себе…
Но вот начинается что–то новое: их вызывают по списку по несколько человек — и те исчезают, больше не возвращаются. Все волнуются: берут и в какую–то пропасть бросают, что ли? Хоть бы сказали, чтобы подготовиться морально… Наконец вахмистр сказал, коверкая русские слова, что их забирают хозяева финны как рабочую силу. Через два дня их осталось меньше половины. И вот подходит очередь Колотая. Вызывают его и еще двух бойцов… бывших бойцов, приводят в какую–то канцелярию. Там уже несколько мужчин, одетых по–зимнему, уже немолодых, где–то около пятидесяти, по виду крестьян — в тулупах, сидят и ждут. Или кого–то ждут? Видимо их, пленных. Вот дожились: их рассматривают, изучают, но молча, только сами переговариваются с конвоем, ведут себя спокойно, даже деловито: ну как на ярмарке, когда выбирают коня или корову, только что в зубы не смотрят — парни молодые, по двадцать с хвостиком, самая сила. Может и платить за них будут, кто их знает?
Через пару минут осмотра грузноватый финн в рыжем коротком тулупе и валенках, подшитых черным хромом, подошел к Колотаю, посмотрел в глаза, молча подал руку. Колотай протянул свою, крепко пожал, будто хотел показать свою силу, а зачем — и сам не знал. Неужели чтобы понравиться новому хозяину? И почему этот финн выбрал именно его? Может, потому что он ростом выше своих двух товарищей, которые были здесь вместе с ним?
— Лыжи хорошо владеешь? — спросил финн по–русски с акцентом.
— Лыжами владею хорошо, — поправил он финна и ждал нового вопроса.
— А как твоя фамилия? Моя — Хапайнен. Якоб Хапайнен.
— А моя — Василь Колотай, — ответил с готовностью.
— Хорошо, Колотай Васил, я тебя забираю, — сказал Хапайнен и повернулся к вахмистру, сидевшему за столом с толстой книгой, и о чем–то спросил его по–фински, тот ответил коротко. О чем–то они вроде как договаривались. Вахмистр открыл толстый гроссбух — бухгалтерскую книгу — где–то в середине, что–то записал, переспросил еще раз фамилию и имя Колотая, потом дал расписаться самому Хапайнену, новому хозяину Колотая.
Присутствующие молча смотрели на этот новый вид торговли. Хотя какой он новый? Новое — это давно забытое старое. Идет война, и люди расплачиваются за это: кто жизнью, а кто неволей, рабским трудом. Вот так, как они сейчас начинают.
— Пошли, — сказал Хапайнен своему новому батраку.
Колотай пожал руки своим товарищам, пожелал счастья, и у него как–то заныло в груди: они еще свободные… пленные, а он уже стал батраком. Их будто разделяла уже невидимая, но крепкая стена. Но через несколько минут и они станут батраками, что тут гадать? Может даже так будет и лучше: уже как бы что–то решается, уже какая–то почва под ногами. А там будет видно…
Они вышли из здания, относительно теплого, на холодную морозную улицу, и Колотай аж передернулся — его будто пронзило. Поскрипывая снегом, первым шел Хапайнен, за ним, в неудобных валенках, еле поспевал его батрак. Подошли к возку, чем–то напоминающему те, которые приходилось видеть Колотаю дома, на Случчине, и у него сразу как–то потеплело на сердце. В возок был запряжен небольшой крепкий каштанчик, с длинноватой шерстью, покрытой легким инеем. Он сразу узнал хозяина и коротко заржал. Сбруя на нем была не новая, но ухоженная, аккуратно лежала на конике: хомут, чересседельник, уздечка с шорами. Вожжи кожаные, крепкие, на дуге покачивалось колечко, к которому можно было привязать колокольчик: все как полагается.
— Поехали, — сказал Хапайнен и достал из правого кармана тулупа блестящие браслеты–наручники, подбросил их на ладони и спрятал обратно в карман, буркнув как будто сам себе: — Думаю, эта игрушка лишняя.
