Сергей Полищук - Адвокат Дайлис и другие
Стоя на коммунальной кухне в самом ее центре, среди гудящих, чадящих или пылающих керогазов и примусов, в окружении соседок с перемазанными копотью и жиром руками и лицами и в фартуках с непременными большими жирными пятнами на животе, она вопрошала: «Вы мне скажите, чи умрет без него партия, чи не? – И сама же отвечала: – Так я думаю, не умрет и лично товарищ Сталин…»
Роза, которая по характеру была намного лучше своей матери и к тому же любила мужа, не раз пыталась осадить старуху:
– Мама перестаньте эти ваши фокусы! – говорила она. – У человека дела, он – человек ответственный.
Но переубедить старуху было непросто.
– Плевать я хотела на такое ответственность, когда человеку не платят за это ни копейки и живет он в квартире на двадцать шесть человек и один нужник!
В этом же «нужнике», то бишь в квартирном туалете, она иногда вроде бы по невнимательности запирала его, когда он там подолгу засиживался – в последние годы своей жизни старик страдал запорами, – а, услышав его призывные крики из туалета, делала вид, что не слышит или вот только якобы услышала, игриво отвечала из кухни: «Си-час… Си-час иду…» Бегала по всей кухне, яростно громыхая кастрюлями и сковородками, и опять говорила: «Си-час… Ну, счас, счас, что – горит?»
А один раз, когда ему срочно требовалось куда-то идти, она, уже не скрывая своих намерений, его там заперла, твердо при этом заявив что никуда его не отпустит, пусть ее хоть повесят за это, хоть на куски режут, не отпустит и все, пока он, как все нормальные больные люди не съест свой замечательный, очень питательный и полезный бульон с клецками и свою прекрасную котлету, потому что только люди ненормальные…
– Гражданка Белоцерковская! – настаивал Дайлис из-за запертой двери туалета (так он к ней обращался в самых официальных случаях), – гражданка Белоцерковская, вы будете иметь крупные неприятности, вы срываете ответственное политическое мероприятие, вы меня слышите?
– Слышу, слышу, не глухая! – бурчала себе под нос старуха, по громко как обычно из кухни выпевала: – Си-час… – Потом, не торопясь, шла в комнату к дочери. – Роза, пойди до своего политика, ему там скучно, отнеси ему его газэтку, «Правда», нехай почитает…
Говорила это с непередаваемым презрением:
– Нехай, если хочет, почитает себе на здоровье, если хочет – подотрет задницу. Как хочет…
* * *Но случались в этой семье конфликты и более серьезного свойства и один из них – накануне такого памятного дня, как всесоюзный ленинский субботник.
Дайлис был человек болезненно чистоплотный во всем, что касалось денег. За время своей работы адвокатом он ни разу не позволил себе получить с клиента хоть один рубль сверх тарифа или помимо кассы. Таковым оставался он и выйдя на пенсию. Жена и теща не понимали этого. Приходят к бывшему адвокату, чтобы с ним проконсультироваться или написать заявление в суд, бывшие его клиенты, постоянно для этого же забегает кто-нибудь из соседей, он всех консультирует, что-то им пишет – и все это просто так, «за спасибо»?
И вот, по-видимому, они решили такое положение исправить. В тот день, когда разразился скандал, Дайлис. возвратясь домой с какого-то как всегда чрезвычайного важного, ответственного мероприятия, увидел у себя в комнате на балконе курицу.
– Откуда курица?
Старуха лукаво заулыбалась:
– «Откуда?» «Откуда?»… Прилетела!
Но Дайлис был настроен чрезвычайно серьезно. Пришлось ей объяснить, что приезжала из Н. та самая бывшая их соседка мадам Цукерман, которая когда-то варила борщ с мылом. У нее какие-то затруднения с продажей дома, она хотела посоветоваться и привезла курицу. Да и не курицу вовсе – ципленка. Такому замечательному адвокату как он, такому специалисту, можно было бы привезти и что-нибудь получше. Но Дайлис подобного объяснения не принял.
– Так вы говорите: «мадам Цукерман?» – переспросил он. – И позавчера тоже – «мадам Цукерман?» И на прошлой неделе?
Он был бледен, несколько минут внимательно вглядывался в лицо старухи, потом неожиданно густо покраснел и двинулся на нее.
– Хабары?! – кричал он в негодовании. – Зятки! – От волнения он потерял одну согласную, что впрочем, случалось с ним и без того, – Я – общественный судья, рассматриваю дела людей в товарищеском суде, а вы под меня у них взятки берете?
Напрасно старуха пыталась ему возразить: ни у кого она взяток не берет, просто люди действительно хотят иногда его, Дайлиса, поблагодарить за его работу, только и всего, но он не желал слушать.
– Мамаша, тьфу… Гражданка Белоцерковская! Или здесь, в этом доме, будут советские порядки, или вас здесь не будет, выгоню!… Выгоню геть. вон, и поезжайте назад в эту свою Хацапетовку, или как она там у вас называется, до вашей мадам Цукерман миши варить, а я – чтобы я людям не мог в глаза смотреть, чтобы свою партийную совесть менял на курей?
Он задыхался.
– Я думаю… Я себе, старый дурак, все время думаю: откуда у нас курица… каждый день… Каждый день чтобы у людей на обед курица? Не может честный советский человек, чтобы у него каждый день… Вор может! Расхититель государственного и общественного имущества, который своей грязной, черной, волосатой рукой…
И по привычке, по устоявшейся многолетней привычке своей еще прокурорской обличительной практики он расстегнул манжет на рукаве сорочки, и из-под него – толчками, толчками, медленно, но неуклонно прямо в физиономию похолодевшей от страха старухи…
Внезапно он ойкнул и схватился за сердце. – «Мне. кажется, немножко нехорошо…». – Но даже не это. не напоминание о тяжелом сердечном недуге, не так давно им перенесенном, а то, что завтра – субботник, Всесоюзный ленинский коммунистический субботник, на котором ему предстоит изрядно потрудиться, а, стало быть перед тем нужно и отдохнуть как следует, привело его в чувство. Потому, что для него субботник, объяснил он, это – не хихань-ки-хаханьки, как для некоторых теперь молодых, которые только для того и приходят, чтобы полчаса повалять дурака, а потом выпить пару хороших рюмок водки и гупать под радиолу… И – тьфу! – обжимать баб…
Словом, конфликты в семье случались самые разнообразные. И чем сложнее становились отношения трех этих людей, тем все больше и больше отдавал себя Дайлис общественной деятельности, прямо-таки погружался в нее с головой, но в то же время и хирел, и чах.
И умер на субботнике.
Похоронили Дайлиса в том самом выгоревшем рыжеватом пиджачке (другого у него не было), в котором последние годы жизни он ходил в консультацию, а до этого с серебрянными погонами и зеленым кантом, с впечатляющими золотыми пуговицами много лет носил его, будучи работником прокуратуры. И на кладбище его проводили всего пять или шесть человек: жена с тещей, да кто-то из соседей, да пожилая секретарша юридической консультации с огромными слоновьими ногами и отечным лицом. Она же возложила на его могилу венок от коллектива консультации, приобретенный этим коллективом вскладчину – по рублю с человека.
Проводил его на кладбище и еще некто, тихий незаметный старичок, истопник котельной в их доме, именуемый Парфентьичем. Когда-то во время войны, рассказывали, в бытность свою прокурором дивизии Дайлис против этого человека поддерживал обвинение в трибунале, тот попал в плен, и требовал для него высшей меры, но с заменой и штрафбат, а уже после войны они снова встретились.
Сидя в своей котельной, куда Дайлис же помог ему одинокому и бездомному устроиться на работу и здесь же обрести жилье, старик целыми днями что-нибудь чинил-починял, да еще потихоньку потягивал рюмочку, а Дайлис время от времени заходил к нему поговорить о жизни («Пошел вже до своего хулигана лясы точить», ревниво замечала по этому поводу теща), а за рюмочку его и поругать:
– Парфентьевич, – говорил Дайлис, – как вам не стыдно, Парфентьевич, вы – фронтовик, за родину, можно сказать, жизнь отдавали, свое здоровье. А теперь за что его отдаете?
А Парфентьич не возражал, согласно кивал головой и заключал мудро:
– Ну, и хрен с ним!…
Вот этот Парфентьич был в сущности и единственным его приятелем.
Секретарша молча положила на свежую могилу венок, а истопник перекрестился и, помедлив секунду – другую, перекрестил могилу.
На могиле Дайлиса – маленькая мраморная табличка со словами надписи «Михаил Рафаилович Дайлис» и датами рождения и смерти, но какие-то хулиганы разбили табличку.
Что касается жены и тещи Дайлиса, то обе они живы до, сих пор, даже старуха, которой уже, наверное, лет за девяносто. Несмотря на такой свой преклонный возраст, она сохранила здравый ум и память, всех узнает, а, встречаясь с бывшими коллегами своего покойного зятя, с удовольствием принимается о нем беседовать. Рассказывает, какой это был замечательный человек – «теперь таких нет» – и как он любил и уважал свою тещу, даже якобы называл ее «мамочкой»: Дайлис превратился для нее в легенду.
