Наталья Гарбер - Улыбка в наследство
Посуды было немного для ротной солдатской столовой, но фантастически много для обычной жилой квартиры. За первый день, что я провела между «музыкальным аквариумом» и раковиной, через дом прошёл такой поток паломников, что я искренне посочувствовала маме Оле: «У Вас сегодня сумасшедший день». «Что ты, — сказала она, — сегодня очень спокойно». «О боже, — сказала я, — что же бывает в неспокойные дни!» «Главное— чтобы хватало еды в холодильнике», — спокойно и деловито сказала хозяйка, открывая дверцу, — двухкамерный гигант был забит полуфабрикатами.
Я в тот год заканчивала механико-математический факультет МГУ и случайно увидела объявление о лекциях Аверинцева по христианской культуре. Он читал в соседнем корпусе, и я пристрастилась слушать. Давка была страшная, я приходила заранее и занимала места Женьке и своей подруге Ксеничке. Мой друг слушал и вникал, а Ксеничка. спала. У неё в те времена дома была сложная обстановка, она пошла было преподавать в школу, но там её терзали дети, так что лекции Аверинцева были единственным местом, где подруга могла расслабиться. Через пару лекций Женька спросил: «Зачем ты её с собой берёшь, она же не слушает?!» «Знаешь, может, самое лучшее, что делает Аверинцев на этой лекции, — это облегчает Ксеничке жизнь», — неожиданно для самой себя парировала я.
Аверинцев с лица выглядел неопределённо, и остроумный Женька говорил: «Это такой человек, которому всегда тридцать, а потом он умирает и оказывается, что ему сто лет». Голос у нашего лектора был ужасно скрипучий, но он излучал такую радость, что через несколько минут после начала лекции мы его уже любили таким, как есть. Тут Ксеничка и отключалась в сладостный сон.
Пять лет учёбы натренировали мои мозги так, что я могла переварить информацию любой сложности, однако на лекциях Аверинцева я тоже постоянно отключалась. Минут десять послушаю— минут десять перевариваю. Он думал и переживал гигантские пласты культуры прямо при нас. Подключившись через него к мировой культуре, как к скоростному интернет-каналу, мы с Ксеничкой постоянно перегружались информацией и эмоциями — и засыпали к вящему возмущению окружающих и собственному удовольствию.
И мне снилось, что над головой у Аверинцева расцветает дерево знания, а он берёт истории с разных ветвей и по своей глубоко осмысленной логике складывает из них восхитительные картины. Показывает он нам эту красоту на ладошке, потом возвращает обратно, берёт иные события — и опять складывает диковинные рассказы. И всё на этом дереве истории дышит и живёт. В какой-то момент я ощущала вкус событий, как гурман — искусное блюдо, — и просыпалась.
После завершения университета я пошла преподавать. Время было сложное, в стране шла перестройка, но я возилась с детьми и наслаждалась. С занятий я рулила в Муми-долину, где на мой весёлый звонок Лев Давидович выходил из-за стола и, привалившись к косяку, спрашивал: «Как дела?» «Замечательно», — отвечала я, сияя. «Повторите ещё раз, Лизонька. Сейчас никто так не говорит, кроме вас», — просил Лев Давидович.
В стране загибался застой: сначала генсеки назначались и умирали через год, потом пришёл Горбачёв с перестройкой, так что народ мутило от перемен, а знаменитому юристу по должности и доброте душевной приходилось выслушивать много гнева и стонов. Я это понимала, и с наслаждением выкрикивала на бис «замечательно!», и ныряла в музыкальный аквариум слушать очередной концерт Моцарта или что-то ещё, не менее оптимистичное.
Лев Давидович тоже весьма удовлетворённо возвращался к своему рабочему столу. Днём он всегда работал дома или в присутствии, будь то университет, западные юридические конторы, которые тогда начали наводнять страну, или государственные палаты вроде Думы, каких-то важных советов и прочих таинственных учреждений. К вечеру он обычно возвращался и становился доступен для общения.
В то время на верхах планировали перестройку, и Льва Давидовича как-то позвали на совещание. Всё было на очень высоком уровне, мама Оля волновалась дома, мы с Женькой сгорали от любопытства, так что когда великий юрист вернулся домой с интригующим лицом, то сразу сел в кресло-качалку и провозгласил: «Рассказываю!»
— Попробую объяснить, что мы обсуждали, без подробностей, которые вам знать не нужно. У меня, например, есть сковородка, а я хочу трактор. Есть два пути. Первый — распаять сковородку, затянуть потуже ремень на штанах и долго строить трактор, не имея ничего на сегодняшний день.
— Ужас какой, это же строительство коммунизма в одной отдельно загнанной стране!
— Точно. Но есть и другой вариант. Можно сообразить, что тебе нужно в ближайшее время и… сделать из сковородки скороварку! Например.
— А потом к скороварке ещё приделать кофемолку и так далее. И что решили?
— Решили, что первый путь опасен тем, что за время строительства трактора можно умереть. Или, построив трактор, можно обнаружить, что он для жизни непригоден или жизни вокруг вообще не осталось — вся она ушла на его строительство. Или что в идее трактора не предусмотрели экологичность — он продавливает землю на два метра вглубь и так воняет, что вокруг него на три километра вообще ничего не растёт.
— То есть социализма у нас уже не будет. Это радует. А чем опасен второй путь?
— А тем, что если я присобачиваю кофемолку к скороварке, обе штучки могут стать вместе неупотребимыми. Надо их расцеплять, причём вовремя. Кроме того, двигаясь по пути однодневных желаний, я могу прийти к чему-то хаотическому.
— А нельзя завести какой-то внутренний камертон, ориентир, чтобы то, что хочется, нанизывалось на некую единую линию полезных желаний?
— Мы так и решили. Теперь нам предстоит всё время согласовывать полезные желания, отсекать вредные и биться за то, чья линия должна быть единой и кто будет главный герой. Учитывая, в какой стране мы живём и кто у нас сидит наверху, сейчас будет весёленькое время.
Я как-то потом читала у Далай-Ламы, что положительные эмоции возникают, когда человек берёт то, что дают, и отдаёт то, что может. А негативные чувства возникают, когда ожидания не реалистичны: то ли хочется того, чего нет, то ли делишься не с тем. Проще говоря, если вы понимаете, как тут всё устроено, то мир вызывает у вас приятные чувства, а если вы живёте в иллюзиях, то и чувства у вас от окружающего мира плохие. Так что, говорит Далай-Лама, отрицательные эмоции — нереалистичные, а положительные — реалистичные, то есть первые — часть иллюзий и вообще-то их нет, а вторые — часть реальности, и они очень даже есть.
В те годы в стране бушевали мутные потоки разоблачённых событий прошлых лет. С предметами первой необходимости, вроде еды и одежды, было плохо, с работой и перспективами — непонятно, империя разваливалась на глазах, но дышать стало легче, поскольку коммунистический корсет на стране всё-таки лопнул. Альфред Шнитке по радио говорил, что симфоническая и рок-музыка наших дней через пару веков будут отличаться для потомков не больше, чем сегодня отличаются для нас Бах от Генделя. Потому что издалека будет виден стиль эпохи, объединяющий все крайности. До второго века третьего тысячелетия я, увы, не доживу, но в 90-х ироничный юрист Лев Давидович устойчиво сохранял душевное равновесие, как и специалист по древней истории Сергей Аверинцев. Вероятно, им уже был виден единый стиль эпохи — даже когда вокруг, казалось, случался полный разлад.
Через много лет я выиграла журналистскую стажировку на ввс в Лондон и получила возможность наблюдать работу виртуальных студий на телевидении. Это такая компьютерная технология, которая позволяет помещать живого ведущего в виртуальный ландшафт с нарисованными персонажами. Так делают фильмы, где мультипликационные и живые герои действуют вместе. Таким образом показывают прогноз погоды — на экране стоит живая барышня и водит ручками по карте мира, где летают компьютерные циклоны и прочие ветра, а на самом деле барышня показывает на фоне синей стены, а компьютерная модель накладывается отдельно.
На ВВС все эти игры тогда любили и пробовали, и как-то мы вырулили на тему, что будет с ведущими телепрограмм по мере развития всей этой волшебной техники. Раньше ведущий — репортёр, журналист или комментатор — был ключевой фигурой в телевещании, потому что зрителям нравилось узнавать информацию от людей и человеческое ток-шоу слушать.
Но если вещание станет международным, то репортажную съёмку с закадровым голосом можно просто перевести на язык другой страны, а для передачи с говорящей головой нужно подобрать ведущего, который понравится новой аудитории. И что же будет? Африканцы предпочтут раскованного, экспрессивного чернокожего, скандинавы — белолицего корректного европейца, японцы — представителя жёлтой расы, знающего тонкости этикета Страны восходящего солнца, американцы — настоящего ковбоя, а русские — красавицу с выразительной улыбкой и умением одной интонацией донести до аудитории подтекст сообщения.
