Маргарита Меклина - У любви четыре руки

Эта книга — о страстях и желаниях, а не об идеологиях. Ее авторы Маргарита Меклина и Лида Юсупова — талантливые прозаики, чьи переплетающиеся истории повествуют о власти желания и тела, и о том, как эта власть может изменить наши жизни, причем, не обязательно в лучшую сторону. В рассказе «Самолет» Маргарита Меклина изображает молодого гея, который неожиданно для самого себя вдруг получает удовольствие от группового секса с гетеросексуальной парой, и после мечтает о семейной жизни, где найдется место и жене, и детям, и сексу с мужчинами. В «Голубой Гвинее» юная эмигрантка из бывшего СССР обзаводится множеством американских подруг, обретая первый лесбийский опыт и попадая в комические ситуации. Но повествование, выходя за рамки перечисления девушек-однодневок и описаний персонажей, в одинаковой степени возбужденных и запутавшихся в том, что они делают, превращается в исследование сексуальности:

«Мы рвемся в не изведанные до этого области; мы исследуем uncharted, а не occupied territories; у нас нет расхожих понятий, у любви нет понятых. Мы обладаем тем, чем хотим и потом подыскиваем счастью нужную бирку».

В повести «Суд, или Ее женское тело было центром моей души» Лида Юсупова разрушает матрицу гетеросексуальности, являя нам лесбиянку, влюбленную в транссексуальную (рожденную в мужском теле) женщину, которая, к тому же, еще и любящий и заботливый отец. Эта повесть — о переходных состояниях: в телах (транссексуалка перед операцией по коррекции пола), в желаниях (телесная страсть лесбиянки к женщине, близость с которой невозможна) и в законах (в центре повести — судебные сражения отца за право опеки над ее ребенком). Граница между «ее» и «его» — как горизонт, недосягаема:

«Все, к чему я стремилась в моей жизни тогда — было ее тело, ею отрекаемое, но женское, каким бы мужским оно ни было. Ее женское тело было центром моей души. Я не могла представить свою жизнь без этого недосягаемого пейзажа — горизонта тела моей любовницы…»

Желание изменений — это и желание выжить. В «Чудесах с православными. Четыре свидетельства» Лида Юсупова рассказывает о двух женщинах-любовницах, умирающих от голода во время блокадной ленинградской зимы 1941 года, которые были спасены от смерти чудесным превращением тела загадочного младенца.

Эти и другие представленные в сборнике рассказы и повести словно задают один и тот же вопрос: что означает желание вне дисциплины секса, сексуальности и гендера? И ответ может быть такой: когда рушится идеология, мы остаемся один на один с путаницей своих желаний, но вокруг нас существует множество других идеологий, структурирующих наши желания, — мы никогда не сможем освободиться от этой власти режима, но можем лишь расстроить некоторые ее проявления.

И в России, и в Америке желание делает именно это — оно нарушает спокойствие, тревожит водную гладь, и расходящиеся от него круги могут превратиться в цунами — но когда вода успокоится, мы обнаруживаем себя по-прежнему в тисках власти. Гей-парады в Америке, поддерживаемые корпоративными спонсорами, привлекают тысячи людей и укрепляют правящие идеологии капитализма, прогресса и сексуальной дисциплины. В России гей-парады встречают яростное сопротивление властей. В обеих странах большинство людей, увидев гей-парад, равнодушно пройдет мимо, лишь пожав плечами. В США молодежь, попадая под влияние консервативных религиозных и политических лидеров, создает клубы девственности, даже в самых престижных университетах страны, и дает клятвы не заниматься сексом до заключения брака. В России члены молодежного объединения «Наши» осознанно вступают в сексуальные связи, чтобы рожать детей на благо родины и в интересах правящей элиты. Но, несмотря на все это давление, людям удается ускользать от дисциплины и соединяться телесно, исключительно ради наслаждения.

Вот как раз об этом и написаны повести и рассказы в этой книге — о наслаждении, о желании, и о неизбежной человеческой потребности в чувствах. Юсупова и Меклина заставляют нас, читателей, восхищаться силой власти, которой обладает любовь, и особенно квирская любовь, — силой, достаточной, чтобы взорвать идеологии, посягающие на наши тела и сердца. Но нам вовсе не дается понять, что все в нашей жизни сразу станет меняться к лучшему, как только мы последуем за своими желаниями. Это не волшебные сказки, где добро побеждает зло, а сказания о феях и геях, которые хотя и расплющивают картонный куб идеологии, превращая его в белую простыню желания, но, тем не менее, так и не выпускают нас на свободу.

Голубая Гвинея

Маргарита Меклина.

Звали ее Саша, Александра Николаевна, Саша Солод, Солод А. Н. Рисовать начальные полумесяцы ее имени или сережки — С, С — очень приятно; под ними — устремленные к полумесяцам буквы: «М», «Ш».

Вдруг подойдет и заметит тетрадку — сердце ухает больно в груди. Математик увидел, когда свастику малевала — быстрые танки в кудрявом дыму — и, разрывая на части, вопил: «мы за вас воевали, сражались, фашистка!» — Саша, Шура, Саша Солод, Солод А. Н. Ресницы мохристо накрашены черным, волосы светлые, голос грудной. Лежишь, бывает, в кровати, отпаиваясь бульоном густым, и хочется, чтобы над тобой лечебная Саша склонялась; в глаза ее грудные смотреть, будто пить молоко с маслом — вот счастье!

Марьяна глядела на нее все уроки, а затем и ночь напролет (Саша в память запала) — Марьяне шестнадцать, а Саше тридцать шесть лет. И температура у Марьяны Школьниковой повышалась с тридцати шести и все вверх, вверх, скользит ртутным взором по сашиной шее, а вниз страшится — там вырез.

В класс Марьяна приходила, как из-под палки, последней, волокла сумку, открывала медленно дверь: ведь так можно было вырвать у Саши негодующий — и пристальный — взгляд. Саша декламировала отрывок из «Матери» Горького — о том, как затурканный фабрикой пьяница-грубиян в сеннике прижал деваху к стене и принялся мять ее грудь. «Мял ее грудь», чувственно Саша читала и Марьяна краснела: ей было неудобно за Сашу, будто Саша говорила о личном — о том, что лишь она и Марьяна могли осознать.

Марьяна дотронулась бы подобострастно и нежно, подчеркивая разницу в возрасте, которая существует меж них, и в то же время с самодовольством юности думая, что она может дать Саше что-то такое, чего никто другой не смог бы ей дать.

Из США Марьяна послала Саше письмо.

Марьяна признавалась Саше во всем — но дело было не в этом, а в том, что в мире существовало много любви. И смысл не в курсе словесности, который Саша вела, а в том, что Сашина жизнь не была прожита зря: ее жизнь до сих пор волновала Марьяну.

Но Саша ничего не написала в ответ! Как же так, ведь она получила такую заокеанскую американскую страсть — и брезгливо ее в угол, где швабра, швырнула. Или с пониманьем прищурилась, и створки души ее по отношенью к Марьяне навеки захлопнулись.

Зато запомнилось теплое чувство, которое Марьяна навсегда теперь сохранит, и волосы, которые она красила хной, чтобы выделяться для Саши, и щедрым жостовом облегающий Сашины плечи (шел экзамен) платок.

Саша глядела на Марьяну, и Марьяна глядела на Сашу, и была только «Мать» Горького, что выпала Марьяне в билете, и Саша, глядящая Марьяне в глаза, и Марьяна, объясняющая ей на оценку про тяжелую женскую судьбу и любовь.

Марьяна однажды пошла на North Beach,[2] чтобы за пятьдесят центов узнать, что там находят мужчины.

Войдя, увидела скомканные салфетки в кабинке и женщину, которая на экране расшарашила ноги (зачем за это платить? — размышляла Марьяна — ведь для меня многие сделали бы это за так!) За стеною, снаружи, в соседней клетушке — запах, дыханье (или только казалось?), которые завораживали и отторгали больше, чем то, что происходило внутри.

Внутри, в видике, вделанном в фанерную тумбу, женщина раздвинула ноги и показала крупным планом то, что меж них (будто темный камешек, и от него расходятся концентрично круги), а парень принялся впихивать палец ей в зад.

Марьяна ощутила себя чужеродной (она живая, а на экране — двое с задом и пальцем) и вышла, сразу же натолкнувшись на кучку поджидавших ее бессловесных мужчин. Лапы к ней потянулись и она поняла, что сама, как та, на экране, не раздвигая ног и не дозволяя никому всовывать палец в свой зад, все равно именно этим и занимается в воспаленном воображении десятков мужчин.

Потом Марьяна познакомилась с Каролиной, у которой, помимо длинного дебелого имени, были короткопалые красные руки, зато брат ее был дипломат. Марьяна с Каролиной ходили в сад Дженераль-госпиталя с табличками на деревьях, увековечивающими мертвых родных, и пили липкий малиновый кулер.[3] Вечерами лежали обнявшись, а огоньки автоответчика и проигрывателя, перемигиваясь, создавали уют.