Анна Энквист - Контрапункт

Игра на фортепьяно была для женщины лучшим обезболивающим. Главное — заставить себя сохранять целостность восприятия. Если все пойдет по плану, думала она, я буду разучивать вариации по группам — для создания единого целого. Десять групп по три вариации, пять групп по шесть, три по десять, две по пятнадцать… И потом — все от начала до конца. И почитай что-нибудь, убеждала она себя, музыковедческую статью, биографию композитора. Только не в очередной раз «Пропащего» Томаса Бернхарда, не все эти мнения и факты о Гленне Гульде. Не о чувствах, которые вызывает произведение, а о самом произведении.

Кто сочинил вариации? Бах в зрелом возрасте. Композитор, муж, отец. В Лейпциге, где служил кантором из рук вон плохого, разболтанного церковного хора мальчиков. Женщине довелось побывать в доме Баха напротив церкви Св. Томаса, выкурить сигарету в его внутреннем дворике под звуки клавесина вековой давности.

Для кого он их написал? Для старшего сына от первого брака Вильгельма Фридемана. Для своего любимца, виртуоза. Чтобы тот блеснул их исполнением на новой должности в Дрездене. Бах гостил там у него в 1714 году. Интересно, они спали в одной комнате или в разных, беседовали в темноте, пели друг другу темы и отрывки из песен? Фридеману было лет десять, когда умерла его мать. Вполне возможно, что он говорил о ней с отцом, прежде чем уснуть. Доходило ли до упреков? Спустя год после смерти супруги Бах женился во второй раз на двадцатиоднолетней певице Анне Магдалене. Всем семейством они поселились в Лейпциге, и каждый год у них рождалось по ребенку. Как относился к этому Фридеман?

Женщина за столом размышляла о скрипичной чаконе. Говорят, что Бах сочинил ее в память о первой жене. Как же он мог, объятый горем, столь быстро увлечься какой-то певичкой? Или в чаконе он утолил свою печаль и обрел свободу? Так или иначе, он влюбился и писал незамысловатую музыку для своей новой жены, которая хотела выучиться игре на клавесине по учебнику, составленному для нее Бахом. Как трогательно. Человек, создавший бранденбургские концерты и «Хорошо темперированный клавир», слагал менуэты и гавоты для своей юной жены.

А сарабанда, ставшая арией «Гольдберг-вариаций», это зерно, из которого произрастут потом тридцать вариаций? Анна Магдалена собственноручно переписывала ноты в тетрадь. Она что, не слышала, сколько тоски в этой простой мелодии? Не заметила восьми завершающих тактов, где композитор едва сдерживает свое отчаяние и из последних сил пытается выстоять?

Между Бахом и Анной Магдаленой наверняка царила непреодолимая дисгармония. Она, поначалу теряющаяся в мире самой удивительной музыки, в доме, полном клавесинов, альтов, ломившихся от музыкальной литературы шкафов. Он, твердо решивший начать жизнь заново, но наполовину увязший в топком прошлом, благодарный, но переполненный неразделенной грустью, отражавшейся в его музыке. Он понимал извращенную ненадежность жизни, знал, что никто и ничто не защитит его от потерь. Проторенные дорожки ведут в бездну, где исчезает все. Беззвучно.

Возможно, он думал об этом в Дрездене, слушая дыхание сына и глядя в черноту ночи. Наверно, ему было не по себе — не в состоянии различить контуры комнаты, в темноте ему казалось, что он лежит на краю пропасти, и стоит повернуться, как на него обрушится немая пустота. Великий Бах лежал на гостевой кровати в Дрездене, обливался холодным потом, не смея пошевельнуться и не ведая, что ждет его впереди.

Женщина с карандашом представила себе, как он заставил себя переключиться на вариации. Прекрасный переплет вариаций с золотой печатью, завернутый в кусок холста, лежал в его багаже. Завтра он вручит его принцу или курфюрсту (или как тот сам пожелает себя называть) — тому человеку, к которому поступил на службу его сын. Для самого Фридемана Бах привез экземпляр попроще. Вариации! В угрожающей тишине Бах снова создавал их. Он мысленно проигрывал их, в нужном темпе. Нанизывал одну на другую, голоса в его голове разрастались, вытесняя отчаяние и страх. Он рассказывал сам себе сказку без слов и заснул еще до шестнадцатой вариации.

Женщина с завистью вздохнула. Ей было до этого еще так далеко. Вариации как бусинки на нитке в логическом порядке; две идентичные арии, звучащие друг в друге в финале. Начало в конце. Или конец, угадываемый в начале.

Остается лишь упорно трудиться. Добиваться момента, когда хаос деталей и подавляющая многоликость обретут структуру. А пока упрямо погружаться в мельчайшие фрагменты. Другого пути нет. Только когда каждая нота будет тщательно продумана, освоена и сращена с моторикой пальцев — только тогда можно будет подняться ступенькой выше и расширить свой ракурс.

Терпение. Настойчивость. Когда-нибудь горизонт неожиданно откроется, и вариации предстанут перед ней в таком естественном обличии, что она удивится, как же можно было не додуматься до этого раньше.

Точно так же можно изобразить жизнь, подумала женщина. Карандашом она начертила круги, соединенные линией. Та же гармония в постоянно меняющихся веерах форм и звуков, дававших целостную картину того, что случилось. Картину прошлого, лежавшего перед ней.

Она должна попасть туда. Должна отважиться, как когда-то ребенком с дерзким отчаянием в первый раз прыгнула в воду с трамплина. Туда.

По телевизору шла передача о Гленне Гульде. Он записывал «Гольдберг-вариации» дважды — в начале и в конце своей пианистической карьеры. Была ночь. Подогнув под себя колени, женщина сидела перед экраном и смотрела на одутловатого, нездорового с виду пианиста. Очень скоро он умрет. Смерть уже притаилась у него под кожей, но пока еще он низко склонялся над клавиатурой. Тяжелые очки в черной оправе почти касались слоновой кости клавиш. Он сидел на краю старого деревянного стула с потертым сиденьем. Во время первой записи вариаций, в 1955 году, стул был еще целым. Сам он тогда был мальчишкой, в клетчатой рубашке, с копной кудрей. Для этой первой его пластинки фирма звукозаписи, естественно, советовала что-нибудь не слишком сложное для восприятия. Но об этом не могло быть и речи, начала разыгрываться трагедия — молодой Гленн Гульд записал в нью-йоркской студии «Колумбия» «Гольдберг-вариации».

Во время прослушивания записанных фрагментов он танцевал, кружа по студии с закрытыми глазами, напевая, дирижируя и сопровождая рисунки тем размашистыми движениями. Женщина видела это на фотографиях. Невинность, наивность, всепоглощающая серьезность. В ответ можно было пожать плечами, рассмеяться, снисходительно покачать головой. Но она этого не сделала, потому что перед ней была сама молодость, ее трагедия. Почтительное молчание представлялось единственным подходящим ответом.

Кадры, которые сейчас показывали по телевизору, были сняты спустя двадцать семь лет после первой записи вариаций. Двадцать семь лет. Целая (пусть и короткая) жизнь, которую пианист, судя по всему, исчерпал без остатка. Руки его временами дрожали — неимоверным усилием воли приходилось заставлять их двигаться в нужном темпе. Он стонал. Шевелил губами.

Кадры вызывали в ней отвращение. Она положила партитуру на колени, чтобы следить за игрой. Знал ли пианист, что умирает? Казалось, его передергивало от этого знания. Своим обрюзгшим телом он как бы втиснулся в музыку, отгородившись сгорбленной спиной от окружающей его действительности — ламп, техников, часов. Вопреки разуму он превратился в щит, яичную скорлупу, внутри которой был наедине с Бахом. В это же самое время эти интимные отношения снимались на пленку, чтобы через много лет женщина смогла увидеть их на экране телевизора. Непристойное зрелище, от которого ты дистанцировался уже тем, что смотрел. Фарс.

Он начал двадцать пятую вариацию, драматическую кульминацию всего произведения. Адажио. Гульд выбрал самый медленный темп, насилу успевая удерживать в мыслях основной рисунок. Драма почти не развивалась.

Это безысходность, подумала женщина. Я вижу человека, который знает и не знает одновременно, не видит выхода и пытается укрыться под тесной мантией отчаяния, которую держит перед ним Бах. Сюда, проденьте же руки в рукава, я подниму воротник, чтобы пальто ладно сидело в плечах. Теперь играйте.

Пока он играл, он забыл о зрителях, а играл он бесконечно долго. Мелодия затерялась, нога соскальзывала с педали, ноты (такие ясные в его голове) звучали бессвязно. Он парил над бездонным трагизмом адажио, ничего не создавая, не заявляя, не выражая. Он осторожничал. Острые пальцы взмывали над клавиатурой и быстро, слишком быстро, как будто нарушая запрет, стремительными ударами птичьих клювов били по клавишам. Никакой динамики. Никакого рисунка. Он сознательно раздроблял целое до неузнаваемости.

С чуть приоткрытым ртом он стучал по клавишам едва уловимыми движениями, на расстоянии десяти сантиметров от своего лица.