Владимир Костин - Бюст
Они поговорили про сына и попрощались. Сосницын выкурил свою зарочную сигарету, выматерился и лег спать.
Идея собственного бюста исходила от него, хотя он делал вид, и жена снисходительно соглашалась, что это ее решение, подсказанное похохатывающим Кичухиным.
Началась эта история с того, что его прошлой осенью пригласили на открытие мемориальной доски в память покойного директора цирка Николая Шкапченко. Стоял ноябрь, моросило, доску прикрепили к торцу дома, где проживал директор. На доске было написано что-то вроде: «В этом доме с 1975 по 2005 гг. проживал Николай Иванович Шкапченко-Золотаревский, заслуженный деятель искусства, видный организатор культурной жизни в нашем городе».
Сверху барельеф: голова Н. И. с улыбкой К. С. Станиславского.
Народу собралось порядочно, трое видных же ермаковцев, в том числе мэр города, тепло говорили о заслугах покойного. Дети благодарили город за честь. Цветов нанесли на три погонных метра. В заключение струнный квартет исполнил что-то из Моцарта, любимое ушедшим.
Сосницын знал, что Шкапченко не выносил никакой музыки, ни цирковой, читал одни газеты и банально любил деньги, почет и женщин. Именно почет — славы он боялся. А женщин любил любых, невзирая на лица. Он был декоративный управленец-перерожденец, бравший не знанием, не талантом, но умением вовремя схватить и вовремя отскочить, столкнуть людей и развести их на бобы. Отсутствие собственного мнения он восполнял за счет чуткого слуха, ловко найденных подсказок — впрочем, здесь бывали конфузы, поскольку подсказчики бывали глупыми. Он был жуткий бездельник и трус, но потому и освоил необыкновенное благообразие: брал осанкой, тихой раздумчивой речью и мягкими жестами мудреца. Сосницыну приходилось шантажировать его, потому что Н. И., безудержный дряхлый сладострастник, сам шантажировал подчиненных ему женщин и заставлял отдаваться ему на рабочем месте, перед обедом (Впрочем, что хорошего можно сказать о таких женщинах?).
Почести волновали Сосницына. Он уже выбил себе орден Дружбы народов и был в полушаге от получения звания почетного гражданина города, самого молодого в его истории. На это уходили большие деньги. Но он знал, у кого брать деньги и подписи. Ему уже помогали заведомо, заглядывая в будущее, на него работали чужие деньги, украденные донорами у государства.
Тогда Сосницын позавидовал Н. И. и сказал жене: Шкапченко был пустышка, призрак. Кто он такой рядом со мной? Убогий маклак, взошедший на советском навозе. У меня будет такая доска, и мой бюст поставят в хорошем месте.
Ты сумасшедший, испугалась Лариса, ты что, собрался умереть? Что за бред!
Я умирать не собираюсь, сказал Игорь Петрович, и бюст мне пока ставить не за что. Но я сделаю так, что они, не почистив зубы с утра, повесят на нашем доме доску и поставят мне бюст.
Дорогой мой, уже серьезно, зная мужа, сказала Лариса, бюсты ставят героям войны, космонавтам, пушкиным-толстым. Что же ты должен сделать и сделаешь ли, сможешь?
Построить, основать, победить, ответил Сосницын и задумался, я придумаю.
Лариса посмотрела на него с восхищением: она знала, что он придумает. Но она помнила, что каждый новый порыв — прорыв-мужа был связан со смертельным для дюжинных людей риском. Поначалу она боялась, что его прихлопнут. Потом — что убьют. И было понятно, за что. Сначала он грабил богатых, потом стал богатым сам. Неужели сегодня главная опасность исходит ему от самого себя?
Однако сегодня он был живее всех живых и его «кислое» лицо знали не только все горожане, но и большие люди столицы. Его кабинет был увешан парными фотографиями: Сосницын и А., Сосницын и Б., Сосницын и В… И групповой снимок с Президентом: Сосницын — третий справа от лидера страны. В спальной висела пустая рамочка, где место фотографии пока занимала надпись: «2007 год. Президент Российской Федерации В. В. Путин и И. П. Сосницын».
Про эту рамочку знали многие, но никто не смеялся над Игорем Петровичем, и уже находились поклонники, желавшие, чтобы прогноз воплотился в жизнь. Это были полуодетые вузовские преподаватели, которым Сосницын толковал о справедливости, либеральных ценностях и правах человека.
— А давай закажем бюст Кичухину, — сказала жена, — он давно предлагает, жалуется, что подоил всех, а к тебе не подобраться. Говорит: «Чем он хуже других! Брешь в иконостасе!»
— Всех подоил и жалуется? — сказал Игорь. — Молодец! «Вот какие размолодчики-то бывают!»
Назавтра он позировал Кичухину. Набравшийся лоску Кичухин восторгался его внешностью, «изначально скульптурной головой». Хвастался успехами, заказами, их так много, что он работает с Сосницыным не в очередь, из исключительного уважения к нему. И без конца закидывал свою вымогательскую удочку. Экой суетливый, «камфарой намазанный», подумал Сосницын, наверное, неважный он скульптор. Продавец симпатических капель.
Кичухин меньше всего годился в герои своего ремесла: лицо из теста, рот от уха до уха, глазки бисерные. Видно, родила его мать в глухом углу и в обморок упала, увидевши. Он молод, каков он будет в летах? Сосницын нахмурился, чтобы не рассмеяться.
Из-за плеча Кичухина выглядывал с подставки готовый бюст начальника областной милиции. В жизни этот человек был лысоват, но в вечность карабкался кудрявым и без мелких оспин, за которые его называли «Генерал Дуршлаг». Этого человека Сосницын остерегался и сам платил ему косвенную дань. А — слабый человек, согласился на полировку.
— Нос у меня в два человеческих, — сказал Сосницын, — пусть такой и останется. Натуральный, мой нос…
— Это мы могем, — прикидываясь народом, сказал Кичухин, — это нам даже способнее.
— И прочее, — сказал Сосницын.
— И протчая, — отозвался Кичухин.
2
«Видели вы когда-нибудь наяву, а не в кино, маленькую хлопковую коробочку? Держали ли ее в руке — раскрывшуюся, полную пушистых нитей с новыми семенами? Легкую, почти невесомую? Раньше, чтобы собрать сырец на одну обыкновенную рубашку, надо было вручную работать от зари до зари. Но теперь, на пороге коммунизма, у нас есть хлопкоуборочные машины…»
(…которых мы не видели месяцами. Они всегда ломались, с первого дня, и узбеки не умели их ремонтировать, скорее доламывали. Идешь под этим адовым солнцем, ядовитая пылища, слезятся глаза, подушечки пальцев кровоточат, и мешок кажется бездонным. А тебе десять лет, и ты голодный. Те негры на плантациях чем-то от нас отличались?)
«Хлопок — белое золото Узбекистана. Я, русский юноша, вырос в многонациональном Узбекистане и счастлив, потому что я стал здесь ПАХТАЧИ — сборщиком хлопка, и значит благодаря моему труду одеты тысячи людей, взрослых и детей. Вы и ваши дети… Родина хлопка — Индия. Его семена привезли в наши долины задолго до того, как Ходжа Насреддин совершал свои веселые подвиги в древней Бухаре…»
(Наверное, что-то вру. Но откуда местным лягушкам болотным знать про хлопок? А золото это — серое. С какой бы я радостью про него забыл! Как мечталось, увидев жирную морду председателя Файзуллаева, поджечь эти чертовы мешки, это поле. Какой бы вышел пороховой костерок!)
«Осенью на сбор хлопка, как на праздник, выходит вся республика. В первый день все, от мала до велика, одеты нарядно, над машинами реют флаги СССР и УзССР, и лучшие артисты дают перед началом работы концерт — прямо здесь, на кромке бескрайнего, величественного поля…»
(Правда, что бескрайнее. Все остальное — наглое вранье, выдернутое из поганых газет. Ни нарядов, ни концертов, ни респираторов, кстати. Кругом угрюмые, потные люди в последних обносках. Мамаши, у которых дети выходят в поле в первый раз, рыдают. У них по восемь-десять детей, поэтому иная мамаша рыдает десять лет подряд…)
Жили они беднее некуда, как те же дехкане. Мать, девяносторублевый бухгалтер, после смерти деда, председателя колхоза в Прииртышье, осталась ни с чем: двухсотмиллионная Людмил-Иванна, сарафан да косынка. И очки от Никиты Сергеича. Как прочая черная кость, Игорь с первого класса собирал проклятый хлопок и ненавидел байских детей, плюющихся курагой. (Их на хлопке не видали. Они «болели». Они глумились над сошкольниками и называли их «гулямами».)
Их чайханных родителей Игорь ненавидел еще сильнее.
Ледяные ли ванны, одиночество ли русского мальчика тому причиной — характер у Игоря был суровый, голова сухой и трезвой. Учился он лучше всех. На выпускных экзаменах, однако, ему по-восточному не тонко поставили две четверки, и обе золотые медали достались ленивым, пухленьким, румяным, похожим, как близнецы, байчаткам, знавшим родной язык хуже Сосницына. Это удвоило его ненависть к сильным мира того.
Он никогда не был идеалистом и слова этого не понимал. Он вырос в Средней Азии! Поэтому с первых сознательных лет он ненавидел и презирал начальство, но готов был, не разбирая средств, пробиваться в начальники. А куда еще было пробиваться? В герои труда с пудовой килой?
