Пол Стретерн - Фуко за 90 минут
Отсюда — один шаг до более значительного открытия: Ницше подчеркивал центральную роль силы в любой человеческой деятельности, и это было для Фуко громом среди ясного неба. Вот как устроен мир!
Но, конечно, жизнь не ограничивалась философией.
В конце концов, Фуко жил в Париже.
Молодой, подающий надежды психолог-философ стал чаще появляться в интеллектуальных кафе на левом берегу Сены. Однажды вечером он познакомился с молодым композитором по имени Жан Баррак. Фуко любил современную классическую музыку, но едва ли полностью понимал ее техническую сложность. Так что он вскоре зак лючил, что Баррак был «одним из ярчайших, но не оцененных по достоинству музыкантов современного поколения». (Классический пример психологического самозамещения, это суждение оказалось также уникальным предвидением, которое получило подтверждение только после смерти обоих.) Баррак был на два года моложе Фуко. Это был впечатлительный, нервозный музыкант, он был близорук и носил очки, чтобы постоянно не щуриться.
Он много пил, но его яркая модернистская музыка была исполнена чистоты и внешней четкости. Он тоже был ярым поклонником Ницше.
Фуко и Баррак сразу потянулись друг к другу, и вскоре они уже были страстно влюблены друг в друга. Напряженные философские дискуссии, алкоголь, садомазохистский секс — такими были пьянящие ингредиенты их безумной любви. Фуко был полностью увлечен; Баррак отдавал и в то же время собственнически требовал все. Жизнь и мысль Фуко сплелись воедино. Для них обоих философия и музыка стали одним целым. Секвенция Баррак, в которую по предложению Фуко он включил строки Ницше «Не должны ли мы ненавидеть друг друга, если нам суждено любить друг друга… Я твой лабиринт». Сексуальность, подавленная в Ницше, жила в Фуко и Баррак. В то же время эта музыка была невероятным предсказанием исторической и философской судьбы Фуко. Другой отрывок из произведения Баррак того периода описывали так: «Это предел агонизирующего величия; безжалостное развитие приходит к концу, и Музыка не выдерживает нечеловеческого напряжения, разрушается и растворяется в пустоте. Целые куски звука рассыпаются и исчезают во всепоглощающем океане тишины». Фуко начал понимать, что это верно не только для музыки, но и для истории, и для истины. И для любви.
Никакие отношения не могут выдержать такого сумасшедшего напряжения. Чувство собственника в Баррак переросло в параноидную ревность; своенравная независимость Фуко начала задыхаться. И оба осознавали, что их пристрастие к алкоголю уже не поддавалось контролю.
После одной особенно бурной ссоры, они решили, что им нужно на некоторое время расстаться.
В августе 1955 года Фуко получил должность младшего преподавателя в университете города Упсала в южной Швеции. Хотя оба молодых человека обещали не забывать друг друга, их отношения не выдержали долгой разлуки. (Баррак продолжал писать музыку, но ему не суждено было больше подняться на прошлую высоту. Его поведение становилось все более эксцентричным, и в 1973 году он умер от алкоголизма.) В Швеции Фуко нашел определенный покой.
Он чувствовал себя так, как будто пережил бурю.
Пожалуй, теперь он стал более зрелым, научился лучше понимать себя, хотя этот более спокойный тридцатилетний человек был все еще движим сильными амбициями. Он купил себе ослепительный «Ягуар» (предположительно, для тысячемильных поездок в Париж в свободное время). Он стал лысеть и носить броские клетчатые костюмы.
Долгими зимними месяцами он давал званые обеды, чем заслужил достаточную популярность.
Отличная французская кухня стала открытием для его гостей, и обилие вина произвело такой же эффект. Когда он чувствовал себя одиноким, он садился в свой «Ягуар» и отправлялся на поиски мужчин. В Швеции все было дозволено, но в конце концов это начало ему надоедать. Как он по зднее замечал, свобода иногда может стать такой же подавляющей, как и прямой запрет.
Фуко читал лекции по французской литературе, и его слушателями были в основном девушкистудентки. Как обычно, он выбрал довольно ограниченный аспект этого предмета, назвав свой курс «Концепция любви во французской литературе от Маркиза де Сада до Жана Жене». Трудно себе представить, что поняли здоровые восемнадцатилетние шведские девушки из этого курса по истории садизма, извращений и распущенности.
В то же время Фуко продолжал упорно работать, исследуя психологические и медицинские отклонения для своей докторской диссертации. Увы, это оказалось чересчур даже для толерантных шведских профессоров, которые отвергли ее под тем предлогом, что она «слишком литературна».
Но Фуко продолжал следовать своей интуиции.
Сильнодействующая смесь ницшеанской философии, психологии, истории и клинической практики привела его к новой области, выходившей за привычные академические рамки. К тому времени, как Фуко в возрасте тридцати трех лет вернулся в Париж, он сконцентрировал все уси лия на одном всеобъемлющем предмете. Он начал писать свою «Историю безумия» (позднее она была опубликована как «Безумие и общество»).
Это был честолюбивый замысел. Представить точную картину того, что происходило в прошлом, не было его задачей. Совсем напротив, он хотел дать точную картину настоящего. (А историю он опишет как «обратную память».) Он пытался показать, как само понятие безумия менялось на протяжении веков, и что это означало.
Отношение к сумасшествию — это вопрос социального восприятия и обычая. Фуко хотел найти «нулевую точку», в которой безумие было отделено от здравомыслия. В какой момент сумасшествие впервые было определено и, таким образом, отсечено от разума, став «ума-лишением»?
В Средние века безумцам позволялось существовать в лоне общества. Их считали святыми.
Согласно анализу Фуко, гуманизм и знания эпохи Возрождения принесли с собой некоторые изменения в этом отношении. Священность сумасшедших сменилась гуманистической категорией «мудрости». Мудрый дурак был ироническим отражением причуд общества. В речах Шекспиров ских шутов скрывалась правда. Безумие Дон Кихота отражало ограниченность человечества.
За Возрождением последовала эпоха классицизма (более известная в англоязычных странах как Эра Разума). Можно сказать, что эта эпоха началась с Декарта, который основал современную философию. Как известно, Декарт считал, что разум должен все подвергать сомнению, чтобы найти основы истины. Как можно что-либо знать наверняка? Что, если мои чувства обманывают меня? Что, если мир — это не более чем сон или галлюцинация? Какой-то «злой гений» может даже вводить меня в заблуждение относительно математических истин. Нет, точно я знаю лишь то, что я мыслю. Cogito ergo sum. («Я мыслю, следовательно, я существую».) Примечательно, как заметил Фуко, что радикальное сомнение Декарта не дошло до того, чтобы поставить под вопрос его собственное здравомыслие. Разум теперь был верховным правителем — и это не подвергалось сомнению. (Интересно, что не было разумной причины считать верховенство разума возможным, не говоря уже о его необходимости, логичности и неизбежности.) Разум стал руководящим прин ципом умственной деятельности, и таким образом оказался отделен от неразумности. Эти идеи скоро воплотились на практике. Через шесть лет после смерти Декарта в Париже был основан Общественный госпиталь для содержания безумных, а также нищих, попрошаек и преступников. Говорили, что каждый сотый парижанин теперь сидит в сумасшедшем доме.
Безумие стало рассматриваться как противоположность разума и было физически отделено от области разумного. И вместе с безумием другие проявления «неразумного» поведения были тоже исключены из «разумного» общества. Вскоре к попрошайкам и безработным присоединились гомосексуалисты, бродяги и пьяницы. Дураку уже не было позволено изрекать истины — его заставили замолчать и изгнали из общества.
Что еще хуже, он вскоре сделался объектом насмешек и назидательным предостережением для других. Посещение сумасшедших домов для того, чтобы посмотреть на их обитателей в бреду или оцепенении, стало популярным развлечением. Не менее 96 000 человек в год посещали Бетелемскую больницу для умалишенных в Лондоне. (Ис кажение этого названия дало нам слово бедлам.
Кстати, здание, где она изначально находилась, теперь принадлежит Имперскому военному музею.) Этот разрыв между Возрождением и Просвещением сделал сумасшествие грехом, преступлением.
Но когда безумие получило определение (и было взято под стражу), было определено и разумное поведение. Рациональная теория общества сблизилась с понятиями трудовой этики и моральных обязательств и стала частью гражданского права. Любая аномальность отныне считалась безумием. Таким образом, новое знание превратилось в новую силу, и эти два понятия были неразрывно связаны друг с другом.
