Марк Ламброн - Странники в ночи
Я подошел к стопке компакт-дисков и машинально отметил некоторые названия. «Опять шоссе 61» Боба Дилана, Элла Фитцджеральд поет Кола Портера, «Париж, 1919» Джона Кейла, Алисия де Ларроча играет Гранадоса. Саундтрек к фильму «Восемь с половиной». «От станции до станции» Дэвида Боуи. Квартет Буша играет Бетховена. Альбом «Замыкающий» группы «Джой дивижн». «Церковь язвы» Джона Кейла. «Цыганский оркестр» Джими Хендрикса. Танго Карлоса Гарделя. Два диска Лори Андерсон.
Я поднял глаза. На стене висел Микки-Маус с красными, закрученными в спираль лапами и подписью автора — «Кенни Шарф», а рядом акварель на серебряной бумаге: дамская туфелька на высоком каблуке. Под каблуком было написано: «From Andy to Tina. 1966».
Кейт вошла в комнату, неся поднос с чаем. Поставила его на низкий столик.
— Это Уорхол? — спросил я.
— Да, — ответила она. — Рисунок сделан в пятьдесят шестом, а подписан десятью годами позже. Я повесила его рядом с рисунком Шарфа, потому что между ними много общего. Оба интересны как колористы, и манера У них типично нью-йоркская.
Я подошел к фотографиям в тоненьких черных рамках, выстроившимся на стене. С одной из них улыбался красивый парень. Фон снимка был размыт. Я узнал Жака Каррера.
— Это ваш муж, верно?
— Нет, — поправила меня Кейт Маколифф. — Это фотография моего отца, снятая в тридцать шестом году. Они и правда чем-то похожи, да? А фотографии Жака вон там.
Она сделала шаг в сторону.
На первом снимке Жак Каррер, совсем юный и с короткой стрижкой, сидел на ступенях какой-то церкви. Это было похоже на кадр из старого, черно-белого итальянского фильма. На следующей, цветной фотографии он в спортивном костюме с сигаретой в зубах стоял, подбоченясь, на фоне тропических деревьев. Дальше висели другие фото, вплоть до самых недавних. По ним можно было проследить, как поседели волосы, как обозначились морщины.
— Присаживайтесь, а то чай остынет, — сказала Кейт Маколифф.
И мы снова уселись в кресла. Я специально приехал из Парижа, чтобы побеседовать с Кейт Маколифф, а она проявила любезность, не ограничивая меня во времени. И я решил вернуться к вопросу, который почему-то не задал ей сразу. Престижный университет Джона Хопкинса пригласил Кейт Маколифф осенью прочитать цикл лекций. Я спросил, какой теме они будут посвящены.
— Знаете, — сказала она таким тоном, словно ей оказали незаслуженную честь, — у меня есть одна идея. Студентам теперь все чаще хочется, чтобы вместо лекций у них было что-то вроде шоу или перформанса. Вот я и собираюсь с их помощью продолжить мою книгу «Зеркала». Я ведь еще не покончила с мемуарами, или антимемуарами, как говорил ваш Мальро… Недавно Жак написал воспоминания, в которых фигурирую я. С его согласия я раздам студентам ксерокопии книги, и мы будем ее обсуждать. Таким образом, я буду одним из персонажей книги и одновременно — ее комментатором. По моему мнению, всякая автобиография — это вымысел. Но я хочу доказать, что комментатор тоже продукт воображения, порождение этого самого вымысла.
— А можно мне тоже экземпляр? — как-то вдруг спросил я.
Кейт Маколифф задумалась.
— Что ж, почему бы и нет? — сказала она наконец. — Но вам я дам первоначальную версию, написанную по-французски. Если вы чуть-чуть подождете…
Она снова встала. Я слышал, как она поднимается по лестнице. Июньское солнце, пробиваясь сквозь шторы, омывало каждую вещь в этой комнате мягким, рассеянным светом. Внезапно я почувствовал: что-то не так. Но я не знал, что именно.
Кейт Маколифф спустилась вниз. И вновь появилась в комнате.
— Вот, держите, — сказала она и выложила на низкий столик кипу ксерокопий. — Читайте, но не будьте слишком строги. Я добавила к рукописи две свои главы. Жак долгое время был в довольно-таки странных отношениях с собственной жизнью… Жаль, что вы не можете встретиться с ним сегодня: он в Вашингтоне. Готовит документальный фильм об эпохе Кеннеди и снимает всех его министров и советников — Соренсена, Макнамару, Шлезингера… Иногда он бывает склонен к тому, чтобы представить реальность более яркой, выпуклой, сочной, чем она есть, — вы это заметите. Он был молодым человеком старой Европы. Но по сути остался реалистом.
— Реалистом? Что вы имеете в виду?
Она чуть заметно улыбнулась:
— Да, это не совсем подходящее слово. Жак не слишком любит психологию, он просто рассказывает о том, что видел, вот и все… Боюсь, мне нелегко придется в университете Джона Хопкинса: ведь речь пойдет о мире, который почти уже канул в прошлое…
Когда она произносила эти слова, я вдруг понял, что меня так взволновало несколько минут назад. Рисунок Энди Уорхола на стене. «Тине от Энди», — написал Уорхол. Не Кейт, а Тине. Мне вспомнилась статья Симсоло о забытых актерах «Чинечитта». И фото сексуальной блондинки в мини-тоге, в аляповатых красках «синемаскопа».
— Вы устали? — спросила Кейт Маколифф, видимо, заметив, что я отвлекся.
— Нет, что вы, — поспешил возразить я. — Хочу задать еще один, последний вопрос. Вам это покажется глупым, но я собираю фотографии — кадры из старых фильмов, и на одной из них вы… на одной из них — актриса, очень похожая на вас.
— Правда? — без улыбки спросила она. — И как же зовут эту актрису?
— Тина Уайт.
Я увидел, как она побледнела.
— Откуда вы узнали это имя? — произнесла она каким-то чужим голосом.
— Я же сказал: у меня коллекция фотографий, много цветных журналов о кино. А вам тоже как будто знакомо это имя?
— Да, — лаконично ответила она.
Кейт Маколифф взглянула на стопку ксерокопий, лежавшую перед ней на столе, а затем уставилась на меня, словно я был ясновидящим. А у меня вертелся на языке вопрос.
— Вы… Тина Уайт — это ведь вы, правда?
Мне показалось, что на глазах у Кейт Маколифф выступили слезы.
Она не ответила и отвернулась.
Вечером, вернувшись в отель, я стал перелистывать рукопись, которую предоставила мне Кейт Маколифф. Первая часть называлась «Сладость жизни». Что это было — мемуары, досье или исповедь? Я ничего не знал о Жаке Каррере. Но с первых страниц у меня возникло впечатление, что он задумал рассказать очень странную историю.
СЛАДОСТЬ ЖИЗНИ
…
В тысяча девятьсот шестидесятом году Вальтер Бельтрами был любимцем женщин, если такое определение о чем-то говорит. Этот тридцатипятилетний римский фотограф с фигурой боксера легкого веса и лицом французского актера (он немного смахивал на Луи Журдана), с наивной, по-детски лукавой улыбкой, веселой и ласковой, покорял сердца на каждом шагу. Он носил короткую стрижку, узконосые туфли, пиджаки с широкими плечами и брюки-дудочки. Рубашка, как правило, была белая, галстук — черный.
Десятью годами раньше он приехал в Рим из Феррары без гроша в кармане. Голод, унизительное ожидание в приемных редакций, зазывные улыбки зрелых матрон, польстившихся на его красоту, красоту поджарого пса, — все это Вальтер изведал сполна. Выжить ему помогли камера Rolleicord, вспышка Braun и аккумуляторная батарейка: все это он постоянно таскал на себе. Вальтеру удавались случайно подсмотренные сценки и портреты кинозвезд — Альберто Сорди, Карлы дель Поджо; он умел передать на черно-белом фото выразительность позы, умел схватить характер человека. Депутаты, выходящие из дворца Монтечиторио, актрисы, застигнутые врасплох в роскошных номерах отелей, картинки римской жизни выдавали в нем зоркого и насмешливого наблюдателя. Рим тогда превратился в мировую столицу шоу-бизнеса, и Вальтер работал и на Oggi, и на Europeo. От портретов он перешел к рекламным снимкам и создал целую галерею модных актеров и актрис — для газет, актерских агентств и продюсерских фирм. Ему позировали с большой охотой.
На него работала целая армия гостиничных посыльных и швейцаров: они докладывали о последних событиях из жизни звезд, о предстоящих свиданиях, о бурных романах. Он знал, через какую потайную дверь ускользала из «Эксцельсиора» Дебора Керр; он мог по маркам автомобилей, двигавшихся по дороге в Марино, установить, что в такой-то вечер будет прием на вилле Карло Понти. Мария Феликс еще в городе? Курд Юргенс завтра прилетает из Мюнхена? Ничто не могло пройти мимо него. С тех пор как Вальтер Бельтрами открыл собственную студию, он уже не бегал за своими моделями, точно какой-нибудь папарацци; отныне он принадлежал к аристократии, к фотографам, работающим на заказ. Говорили, что своим успехом в последние годы он во многом обязан опыту, приобретенному на улице. Ночные гонки на мотороллере развили у него инстинкт хищника.
— Чтобы сделать хороший снимок, — говорил он мне, — надо как бы раздвоиться. Один включает вспышку, другой фотографирует реакцию жертвы. Один будит льва, другой загоняет его в ловушку. Потом они делят барыш пополам.
Но на самом деле он, как и прежде, больше всего любил снимать ночной Рим. Он разгуливал по городу как властелин тротуаров и дворцов, проникал куда вздумается, запросто заходил в такие дома, где его присутствие казалось немыслимым. Вальтер был одним из тех людей, которых изобретает для своих надобностей большой город и которые всегда легко приживаются в Риме, — этакий Меркурий, все знающий и никого не предающий. «Ciao, bello!»[3] — кричали ему девушки с виа Аппиа. «Хелло, дарлинг!» — приветствовали его американки, которых он развлекал в садах Боргезе. Для успеха в жизни ему вполне хватило бы и природного, несколько нагловатого обаяния. Однако с тех пор, как фотопортрет его работы стал почти что пропуском в галерею модных лиц, манекенщицы и молодые актрисы прямо-таки жаждали предстать перед его объективом. Старлетки, за которыми пять лет назад он носился по пятам в квартале Людовизи, теперь подмигивали ему, подсаживались за его столик, висли у него на руке. Портрет от Вальтера мог помочь им, как они выражались, «перейти в другую категорию». Но толпа начинающих актрис-итальянок, таскавшаяся за ним повсюду, была лишь благоприятным фоном для его приключений с иностранками. Приехав сниматься в «Чинечитта», самые искушенные из них сразу распознавали в нем настоящего итальянского донжуана, соловья лунного света, egregio maestro[4] латинской любви. Вальтер был непревзойденным гидом по ночному Риму: Форум, Трастевере… Нередко случалось, что та или иная продюсерская фирма поручала ему опекать какую-нибудь новенькую или сопровождать в клуб «Ругантино» очередную секс-бомбу с бульвара Беверли. Однажды вечером Вальтер изложил мне свою теорию любви в мире кинематографа.
