Джулиан Барнс - Бдительность
«Извините, сэр, но вам известен уровень децибелов неприглушенного кашля?»
Они смотрят на меня с некоторой нервностью, а я тщательно слежу, чтобы мой голос также оставался неприглушенным.
«Он определяется примерно в восемьдесят пять. Фортиссимо трубы соответствует примерно тому же. — Я быстро научился не давать им шанса объяснить, как они подхватили это мерзкое раздражение носоглотки и никогда больше не будут, и все прочее. — Так что, благодарю вас, сэр, мы были бы благодарны…» — и я удаляюсь, а «мы» еще висит в воздухе, как подтверждение моего квазиофициального статуса.
С женщинами я вел себя по-иному. Как указал Эндрю, существует неоспоримое различие между «Ты б…дь» и «Ты сука». И еще часто возникала проблема спутника или мужа, который может ощутить внутри себя отголоски того времени, когда стены пещер размалевывались огненно-рыжими бизонами, выполненными в стиле свободного рисунка. «Мы крайне сочувствуем вашему кашлю, мадам, — говорю я приглушенным, почти врачебным голосом, — но оркестр и дирижер не черпают в нем поддержки». И это, когда до них доходило, задевало даже больше, чем загнутое зеркало заднего вида или грохотание по крыше машины.
Однако мне, кроме того, хотелось, и грохотать по крышам. Я хотел оскорблять. А потому разработал разные приемы издевательств. Например, я определял нарушителя, следовал за ним (статистически это обычно был «он») туда, где он стоял со своим антрактным кофе или кружкой портера, и спрашивал тоном, который психотерапевты назвали бы неконфронтационным:
«Простите меня, но вы любите изобразительные искусства? Вы посещаете музеи и галереи?»
Это обычно вызывало утвердительный ответ, даже и с оттенком подозрительности. А вдруг я прячу опросный лист и ручку? И потому я быстро добавляю к моему исходному вопросу:
«И какая ваша любимая картина? Во всяком случае, одна из них?»
Людям нравятся такие вопросы, и я могу быть вознагражден «Сеном» Уэйна, «Венерой перед зеркалом» или «Кувшинками» Моне, ну и так далее.
«Ну так попытайтесь вообразить следующее, — говорю я, сама любезность и бодрость, — вы стоите перед «Венерой перед зеркалом», а я стою рядом с вами и, пока вы глядите на нее, на эту невероятно прославленную картину, которую любите больше всего на свете, я начинаю харкать на нее, так что полотно покрывается каплями мокроты. Причем проделываю я это не один раз, а несколько?» — Я сохраняю мой разумный тон человека, возможно, с опросным листом.
Ответы варьировались между предположительными действиями и плодами размышления, между «Позову охранника» и «Подумаю, что вы псих».
«Вот именно, — отвечаю я, придвигаясь, — а потому НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ, — и тут я иногда тычу их в плечо или в грудь, тычу чуть-чуть сильнее, чем они ожидают, — ни в коем случае не кашляйте под Моцарта. Это равносильно харканью на «Венеру перед зеркалом».
В большинстве они тут принимают смущенный вид, а у некоторых хватает порядочности выглядеть так, будто их поймали с рукой в чужом кармане. Двое-трое осведомляются: «А вы кто такой?» А я отвечаю: «Просто человек, заплативший за билет, как и вы». — Заметьте, я никогда не называю себя кем-либо официальным. А затем добавляю: «Я за вами послежу».
Некоторые из них врут:
«Сенная лихорадка», — говорят они, а я отвечаю:
«И сено с собой принесли, так?»
Один, ученого типа, извинился за свою несвоевременность:
«Я хорошо знаю эту вещь и думал, что будет внезапное крещендо, а не диминуэндо».
Как вы можете себе представить, я выдал ему самый свирепый свой взгляд.
Но не стану притворяться, будто все либо извиняются, либо смущаются. Старые хрычи в костюмах в мелкую полоску, большевистские мудаки, пещерные типчики с отстающими женщинами на буксире — от них можно всего ждать. Применю к такому какой-нибудь свой прием, а он отвечает: «Кем, собственно, вы себя воображаете? А катитесь вы… ладно?» Ну и тому подобное прямого касательства к делу не имеющее. А некоторые глядят на меня так, будто это я чокнутый, и поворачиваются ко мне спиной. Я такое поведение не терплю, считаю его невежливым, а потому могу чуть-чуть подтолкнуть руку с напитком, а это заставляет их обернуться ко мне, и если они в одиночестве, то я подступаю поближе и говорю:
«Знаете что? Вы — б…дь, и я за вами послежу».
Обычно им не нравится, когда к ним обращаются таким образом. Конечно, в присутствии женщины я умеряю свои выражения:
«Как себя чувствуешь? — спрашиваю я, а потом делаю паузу, словно подыскивая наиболее точное определение, — будучи таким АБСОЛЮТНО БЕЗМОЗГЛЫМ ЭГОИСТОМ?»
Один из них отправился за капельдинером. Я разгадал его план, а потому отошел и сел со скромным стаканом воды, отцепил мой геральдический значок и стал до ужаса корректным:
«Очень рад, что он привел вас. Я как раз искал, у кого бы узнать, какие меры принимает Холл против неукротимых и бесплаточных кашлюк? Предположительно, на какой-то стадии вы принимаете меры больше не допускать их сюда. Если вы объясните мне процедуру податия жалобы, я уверен, многие из присутствующих здесь охотно поддержат мое предложение, чтобы в дальнейшем вы отказывались впускать сюда этого… э… джентльмена».
Эндрю продолжает придумывать практические решения. Он говорит, мне следует посещать Уигмор-Холл[3], а не Ройал Фестивал-Холл. Он говорит, мне следует сидеть дома и слушать мои записи. Он говорит, я трачу столько времени на активную бдительность, что просто не успеваю сосредоточиться на музыке. Я говорю ему, что не хочу посещать Уигмор-Холл: камерную музыку я приберегаю на потом. Я хочу посещать Ройал Фестивал-Холл и Барбикан, и никто меня не остановит. Эндрю говорит, мне следует сидеть на дешевых местах, на хорах и т. п. Он говорит, что дорогие места занимают люди, похожие на тех — а может быть, и те же самые, — которые ездят на «БМВ», «ренджроверах» и больших «вольво», то есть б…ди, так чего еще могу я ждать?
Я говорю ему, что у меня есть два плана обеспечить надлежащее поведение. Первый потребует установление прожекторов вверху, и если кто-нибудь издаст звук громче определенного уровня — указанного в программке, а еще напечатанного на билете, чтобы непокупающие программки также были осведомлены о наказании, — тут же прожектор над его сиденьем вспыхнет, и виновнику придется до конца концерта сидеть там, будто у позорного столба. Воплощение моей второй идеи будет не столь наглядным. Каждое кресло в зале подключается к электросети, что обеспечит легкий электрошок, сила которого будет варьироваться в зависимости от громкости кашля, сопения или чиха сидящего в нем. Это — как доказали лабораторные эксперименты над животными разных биологических видов — понудит нарушителя воздержаться от новых нарушений.
Эндрю ответил, что, оставляя в стороне юридические моменты, он предвидит два главных возражения против моего плана. Во-первых, люди — будь то мужчины или женщины — на удар электрическим током, скорее всего отреагируют еще более громкими звуками, что создаст обратный эффект. А во-вторых, как ни рад был бы он одобрить мой замысел, напрашивается заключение, что замыкание электричества на посетителях концертов вполне может отбить желание приобретать билеты для новых их посещений в будущем. Разумеется, если Лондонский филармонический оркестр будет играть перед пустым залом, мне, он не отрицает, не придется опасаться посторонних звуков и шумов. Так что, да, моя цель будет достигнута, хотя при отсутствии задниц в креслах, за исключением моей собственной, оркестр может запросить за мой билет нереально высокую сумму.
Эндрю способен вывести из себя и святого, вы не согласны? Я спросил его, пытался ли он слушать тихую печальную музыку человечества, когда кто-нибудь пользуется мобильным телефоном.
— На каком инструменте ее играли бы, хотелось бы мне знать? — ответил он. — Но, пожалуй, можно обойтись и без инструментов. Тебе надо просто притянуть ремнями, скажем, тысячу пришедших на концерт к их креслам и тихонечко пропускать через них электроток, предупреждая, чтобы они не шумели, не то получат шок посильнее. Таким образом, ты получишь приглушенные стоны и оханья, и разнообразные подавленные вскрики — это и будет тихая печальная музыка человечества.
— Ты ужасный циник, — сказал я. — А вообще неплохая идея.
— Сколько тебе лет?
— Ты должен бы знать. Ты забыл мой последний день рождения.
— Что просто доказывает, как я стар. Ну, давай же, скажи.
— На три года больше, чем тебе.
— Следовательно?
— Шестьдесят два.
— Поправь меня, если я ошибаюсь. Ты не всегда был таким?
— Нет, доктор.
— Когда ты был молодым, ты ходил на концерты и просто сидел, наслаждаясь музыкой?
— Насколько помню, доктор.
— Так вот: другие теперь ведут себя хуже или с возрастом ты становишься все более чувствительным?
