Алина Литинская - Корона на завязочках
А дождь и вправду накрапывал, и мы пошли домой и решили, что салют будем смотреть из окна. А до того, как раздались залпы салюта, над городом поплыл звон колоколов, будто колокола возвещают мир, и Лукерья, бывшая моя няня, которая давно уже не няня, сказала, как всегда, заслышав этот звук: «Дзвонять вдячно Богу молитися», — и я повторила за ней, как тогда, когда она меня на руках держала: «…бомболыця…» (так мне слышалось ее «Богу молитися»). Это был благодарственный молебен в честь Победы.
А во время салюта я уснула. Положила голову на руки, руки — на подоконник, и после первого же залпа отключилась.
Как Настя.
Куранта
Мне постоянно встречаются знакомые лица. Давно знакомые. Словно в этом полушарии живут отпечатки лиц «того», другого полушария. Иногда просто до смешного.
Живет рядом со мной Кобзон. Ну Кобзон, и Кобзон. Только коричнево-фиолетовых оттенков. И без возраста. Вечный Кобзон. Во всяком случае, Кобзон надолго. Или, например, в американском штате Флорида есть город Санкт-Петербург. А в этом флоридском Санкт-Петербурге — музей Сальвадора Дали. И получается: на американский штат приходятся две картинки — русского города и испанского художника. Чего в реальности никогда не было: не встречались, не пересекались, не совмещались.
Я давно пыталась представить себе того, кто живет этажом выше, прямо над моей головой. Кто это регулярно, с завидным упорством подбирает? Играет? импровизирует? Музицирует? Я не знаю, как это называется, но слышу, что этот «некто» нажимает на педаль в начале процесса и снимает в конце. И всё вокруг утопает в дребезжании беззащитных струн, как в угаре. Я бы подумала, что это психическая атака или восточная пытка. Подумала бы… если бы этим «некто» не оказалась милая женщина, похожая… через минуту я узнаю, что русское население дома называет ее Мальвиной. Точно. Мальвина. Через много лет после знакомства с Буратино.
— Понимаете, — говорит Мальвина, — у меня была учительница, так она всегда говорила, что педаль надо использовать экономно. Вот я и экономлю: раз нажала и больше не нажимаю. И только раз отпускаю, в самом конце. А вы откуда знаете?
А напротив — маленькая женщина, похожая… ну, не знаю, на кого. На всех несчастных, наверное. Полушария здесь ни при чем. Соседка Арлен, так ее зовут, кричит по ночам в коридоре, кричит что-то непонятное, к тому же, по-английски. В спокойную минуту приносит альбом со множеством фотографий. Что ни фото — то красавица. Это, говорит, моя мама. Она была солисткой Чикагской оперы. Первая Чио Сан.
Я сначала думала: ну, больной человек, бредит… А потом смотрю, фамилия та же, что у Арлен, и подписи в альбоме не кустарные, и вырезка из газеты с одним из портретов — рецензия на спектакль, и дата. Но главное — сходство с Арлен, если присмотреться, поразительное. Словно природа в дочери создала трагический шарж на материнскую красоту.
Но что-то не слышно стало ее в коридоре. Видно, увезли Арлен в больницу и стало тихо. Не тихо, а глухо. И только под потолком что-то гудит. Наверное — вентиляция, и ни звука более.
Но есть выход: можно открыть окно. Летом в доме напротив тоже открывают окна. Там университетское общежитие: крики, музыка, скандалы. И до утра слышно, что жизнь на Земле не прекратилась.
А можно просто пойти куда-нибудь, например, в кафе. Если позволит погода и время суток. Зайти и съесть мороженое.
Захожу я однажды — и глазам не верю. Сидит за столиком моя давняя соседка, известная всему дому своей суровой биографией: прошла всю войну в спецчастях, была то ли радисткой, то ли телефонисткой, владела всеми видами отечественного оружия, включая ненормативную лексику. Ораторское свое искусство проявляла часто и особенно охотно тогда, когда «эта мерзавка почтальонша Лизка долго пенсию не несет». Выходила Клара на лестничную клетку в бумазейной кофте, а на шее веревочка с ключом, который казался свистком, и негнущимся голосом что-то говорила о беспорядках вообще, на почте — в частности… В руках — палка-клюка… Я не знаю, улыбалась ли она когда-нибудь. Соседи-старожилы говорили (Клара, извините, что беспокою Вашу память), что у нее был муж, которого она пристрелила. За сексуальные притязания.
Эта же — двойник её, округлая, с двойным подбородком. И перманентом с «другой картинки». А блузка, блузка! Сине-зеленая с блестками! Та Клара о такой и не мечтала. А если мечтала, то втайне, в конце войны, в Берлине. Но за ней — комсомол и спецчасть. А впереди — контузия. Так и не сменила она свою серо-защитную оболочку на одежду более веселых тонов. Пусть за нее это делает («Как ваше имя? Клара? Очень приятно!») — эта Клара, что сидит сейчас передо мной в кафе за столиком. Ну как не поверить в переселение душ? (С полушария на полушарие).
Сажусь с двойником Клары, все-таки знакомое лицо, и почувствовала: за мной вроде захлопнулось что-то. Попалась. А Клара, видно, только и ждала собеседника, хотя через минуту станет ясно, что собеседник ей не нужен: она мастер монолога. Пытаюсь подняться, не тут-то было — она хватает за руки и силой усаживает на место.
Она хочет говорить.
Она хочет говорить много и громко. О ком-то, кого я не знаю и вряд ли когда-нибудь узнаю. Но это не имеет никакого значения. Кругом люди? Ну и что? Они же американцы и ни черта не понимают.
Американцы понимать, может, и не понимают, повернули головы и смотрят с любопытством. И понимать не надо. Такое соло не часто услышишь. Передать в точности то, что говорит Клара, невозможно. Без специфических вставных слов и целых предложений ее речь теряет персональные признаки. И все-таки:
«…она, понимаешь, мне говорит, я, понимаешь, бывший ботаник, мне лучше знать. А я никакой не ботаник, но своей головой, понимаешь, понимаю, что бывший директор или там министр — это да. Сняли с работы, и стал сразу бывшим. Я так могу сказать, что я бывшая красавица, или еще что-нибудь бывшее… А она такая, как столб, я от нее отличаюсь в меньшую сторону, но в лучшую. Мы счета заполняли, так она этой чертовой машинкой всю дорогу щелкала. А я в своей голове раз-раз и говорю: сто семьдесят девять девяносто восемь. А она, понимаешь, говорит, тебе хорошо, ты в рыбном работала, фосфор есть, говорит, и полушария твои хорошо… это… куда надо сигналы посылают…» — Клара повертела пальцем над головой, словно завязала узел в перманентных кудряшках в знак согласия полушарий, — «а я как про сигналы услышала, так сразу вспомнила, как двадцать четыре года в рыбном простояла… там, понимаешь, всякий, кому не лень, сигналами грозил. Ну, я ей адрес дала, куда идти… Иди, говорю…», — (верно, и вправду, все американцы кругом, ни один не вздрогнул).
Хранит меня случай. Поднялась Клара за новой порцией мороженого…
Ригодон
Хранит меня случай. Его Величество Случай (не сглазить бы).
Попала я как-то в совершенно не знакомый район — за чем-то нелегкая понесла. Копалась-копалась, спохватилась — уже темнеет. Стала ждать автобуса — нету. Остановка — на огромной площади. Силуэты домов вырисовываются на предвечернем небе, как незнакомые знаки. Ветер поднялся нещадный, резко похолодало. И темнеет с каждой минутой. И никого рядом. Спросить не у кого. Единичные прохожие только плечами пожимают и — скорее, скорее… Почувствовала себя, словно в степи, где на несколько километров — никого вокруг. Жутко стало, но продолжаю стоять. А что делать, куда идти? К тому же, а вдруг? Вдруг какая-нибудь машина? Или любое другое «вдруг»? Выбора нет, стою и жду. Пешком до дома и за сутки не дойти… И вдруг. Что-то вдали замаячило, что-то повыше ростом легковых машин. Автобус. Без огней. Автобус-шатун. Я сама себя ощутила человеком-шатуном.
Какими знаками-сигналами его остановила — не помню. Если бы мне сказали, что легла поперек дороги — не удивилась бы. Остановился. Впустил внутрь. Водитель, темноволосый худощавый веселый парень, удивился: дескать, Мэм, мы по субботам до пяти, а сейчас — и он показал на часы — пятнадцать после семи, куда едете? Я сказала. И вдруг — густой поток русских слов. Отборных. Водопад. Я замерла. А затем ему в ответ тоненькой струйкой, печально так, нараспев: «Я ли в поле да не травушкой…».
Довез до самого дома. До сих пор помню ощущение счастья спасения. Наверное, так чувствуют себя люди, подобранные в открытом море.
Вообще-то, если море человеческое, — жди помощи. Придет.
Надо ли объяснять ощущения человека, вчера прибывшего с другого полушария (еще не отдышался после пересечения океана) и попавшего в чужеязычную толпу и, к тому же, потерявшегося в ней? А если теряешься в чужом месте, то кажется, что теряешься навсегда. Не крикнешь — куда? Не спросишь — безъязычье клятое. И поводырь мой, сын, подевался куда-то на край чего-то, не знаю, чего. Вчера он был на другом от меня конце Земли. А сегодня — на другом краю огромного магазина. Не магазин — ангар. Книги, брошюры, плакаты, игрушки какие-то… Пестрота и тьма народа. Стою столбиком и жду, когда эта лавина меня куда-нибудь выплеснет.
