Ребекка Миллер - Семь женщин
Грета позвонила Ли из таксофона и сказала, что переночует у подруги («Той самой, что на нашей свадьбе будет подружкой невесты»). Остаток недели представлял собой клубок приготовлений к торжеству и встреч с Максом. Грете и в голову не приходило отменить свадьбу из-за того, что у нее случился роман. Она четко разделяла эти две истории; они сосуществовали словно в двух вселенных-близняшках, разделенных громадными космическими расстояниями. Напрягало только то, что Грета уставала от челночных поездок на окраину Нью-Йорка к Максу, а оттуда в центр, к Ли. Помимо бурного секса неделя запомнилась бесконечными примерками, девичником и простудой, подхваченной от Макса. Про Макса знала только самая лучшая, самая верная подруга Лола Сандули и считала, что все это совершенно безобидно. Просто Грета была Гретой. И точно: к концу безумной недели, выкуривая последнюю сигарету со своим любовником в венгерской кондитерской, за час до того, как нужно было ехать в аэропорт (свадебная церемония проходила в Огайо), Грета думала только о том, все ли нужные вещи упакованы, не забыла ли она чего-нибудь. Она ужасно волновалась из-за предстоящего торжества и была невероятно влюблена. В Ли. Да, конечно, эта неделя с Максом была просто великолепна, но теперь ей хотелось, чтобы он исчез.
Однако Макс никуда не исчезал. Он сидел и угрюмо смотрел на свою чашку с кофе. Худой, бледный, с курчавыми черными волосами, он был похож на Христа-испанца. Наконец он подал голос, чем отвлек Грету от нервных раздумий:
— Он хотя бы еврей?
— Нет. Какое это имеет значение? — раздраженно спросила Грета.
— Это имеет значение.
— Ты действительно раввин, — улыбнулась она.
— Ну, — печально произнес Макс, — я надеюсь, ты счастлива.
И дернул ее черт целоваться с Оскаром Леви… Гадость какая…
Такси мчалось по Бродвею, извергая выхлопные газы. Щеки Греты горели от стыда. По правде говоря, уже некоторое время она смутно сознавала странную темноту, подкрадывающуюся к ее сознанию. Она не могла подыскать названия сгущающемуся мраку — по ощущениям, что-то вроде дыры, пустоты, в которую могло шагнуть нечто чужое, инородное. Немного похоже на чувство голода.
Когда она пришла домой, Ли спал. А когда проснулась, он говорил в гостиной по телефону.
— Черный кон-на-ма-раг, — донеслось до нее, — предназначен для… Понятно. Исключительно для этого? Хорошо. Хорошо, да…
Грета подошла к Ли, легла на пол и обхватила руками крепкие лодыжки мужа. Он наклонился и погладил ее по голове.
— Понятно, — сказал он. — Хорошо. Думаю, это все, мистер Конвей. Спасибо, что уделили мне время. Удачного улова вам сегодня. Пока.
Он положил трубку:
— Что случилось?
— Я паршиво себя чувствую.
— Хочешь, пожарю тебе блинчики?
Грета кивнула, забралась на колени к Ли и прижалась лицом к его груди.
— Я тебя так люблю, — сказала она.
Грета решила выйти замуж за Ли, когда они поехали в Огайо навестить его родителей. Семья Ли жила на границе с Кентукки, а у его школьной подружки, рыжеватой блондинки Келли, был очаровательный южный акцент и идеальные ноги.
— Почему ты меня любишь? — спросила Грета, когда они вместе рассматривали фотографии, на которых Ли был заснят играющим в футбол, получающим призы и держащим голубоглазую подружку за руку на выпускном балу. — Я ведь всего-навсего ужасный маленький карлик.
— Я люблю моего ужасного карлика, — сказал Ли и поцеловал ее в лоб.
Он действительно любил ее. Но у Греты возникли подозрения. Она стала ревновать Ли ко всем и всему из его прошлого. Ли в ее глазах приобрел могущество — могущество парня, в которого была влюблена девушка с длинными белыми ресницами, который вырос среди этих невероятных созданий — медлительных широколобых германцев, произносивших молитву перед едой, а потом вежливо обращавшихся к хозяйке дома: «Пожалуйста, передай мне хлеб, мама»; поразило ее и то, что они не выкрикивали за ужином свои идеи с таким видом, будто продают рыбу на базаре. Проведя в Огайо четыре насыщенных дня, Грета так влюбилась в Ли, что ей захотелось сбежать. Но они сыграли подобающую свадьбу в сельской церкви и Айронтоне, в ста ярдах от поля для гольфа, где Ли когда-то потерял девственность с девушкой с белыми ресницами. На Грете было пышное свадебное платье. После того как они произнесли брачные клятвы, она обернулась и увидела своего отца. Вид у него был раздраженный. В глазах Греты закипели слезы.
Аврам Гершкович был невысокого мнения о Ли Шнеевайсе. Он не считал его значительным человеком. В клане Гершковичей всем подобало быть значительными людьми.
У Аврама были острые белые зубы, зычный голос и горящие черные глаза. Стройный, ни грамма лишнего веса. Он был известным в стране адвокатов, человеком, который сделал себя сам. Он защищал тех, кого невозможно было оправдать. Его часто показывали в новостях. Он стоял на ступенях здания какого-нибудь суда и говорил: «Это решение — победа правосудия в нашей стране». Многие считали его столпом морали. Другие называли циником, которому плевать на виновность и невиновность и которого интересует только победа. Грета знала, что в ее отце есть и то, и другое.
Авраму Гершковичу исполнилось сорок, когда он женился на матери Греты, Марушке. Марушка была двадцатипятилетней полькой с нежными глазами. Она родилась в Аушвице за два года до прихода русских. Ее отец, профессор-этнолог, погиб в газовой камере за неделю до ее появления на свет. После войны мать Марушки тихо сошла с ума, а Марушка выросла в нескольких приютах. Эта история глубоко тронула Аврама. Он должен был спасти эту женщину, он должен был подарить ей красивую жизнь. Вдохновленный этой мыслью, он стряхнул с себя первую семью, словно листья, упавшие на свитер. Когда родилась Грета, он был без ума от нее. Она стала для него началом новой жизни — жизни, возродившейся из пепла. Образно выражаясь, он держал дочь над волнами на берегу. Грета и он были неразлучны. Бессознательно, словно распускающаяся почка, Грета переняла от отца ненасытность к жизни и стала инстинктивно сторониться печальной нежности матери, от которой исходил едва уловимый запах смерти. Потом, когда Грете исполнился двадцать один год (к тому времени она была амбициозной и строптивой студенткой юридического факультета), она, как обычно, приехала в Нантакет на летние каникулы с потрясающей новостью: ее статью об уголовных наказаниях должны были опубликовать в «Гарвардском юридическом журнале». Бросив сумки в прихожей, пропитанной с детства знакомым запахом мускуса и сухих цветов, она с видом победительницы вбежала в гостиную. Ее отец стоял у окна и смотрел на спокойное море. Легкий ветерок шевелил желтые шторы. Аврам обернулся и устремил на свою обожаемую дочь взгляд, наполненный незнакомой болью. Грета почувствовала, что она что-то прервала. На диване в другом конце комнаты, подперев голову руками, сидела молодая женщина. Она смотрела на Грету. У женщины были зеленые глаза, тонкие черты лица и темные курчавые волосы. Стройную гибкую фигуру подчеркивали белые льняные брюки и полосатая хлопковая футболка. У Греты до боли засосало под ложечкой.
— Где мама? — спросила она.
— Наверное, в кухне, — тихо ответил отец.
Грета повернулась и, едва шевеля ногами, пошла на кухню. Марушка стояла посередине кухни, беспомощно опустив руки. Ее хрупкая фигурка была изящной, как у танцовщиц Дега. На лице застыло выражение оторопелого смирения. Будто бы ей наконец вручили смертный приговор, которого она ожидала всю жизнь. Грета подошла к матери и обняла ее. Марушка стала такой легкой, почти бестелесной… Казалось, она вот-вот распадется на части в объятиях Греты.
После развода родителей Грете было трудно сосредоточиться на учебе. Она отрешенно бродила по кампусу, часами сидела в кафе и смотрела в одну точку. Она перестала общаться с отцом и возвращала конверты с чеками, которые он присылал каждый месяц. А потом, в один прекрасный день, она бросила университет. Все потеряло для нее смысл. В ноябре этого года у Марушки обнаружили рак. Грета вернулась в Нью-Йорк, чтобы жить с ней, работала в нескольких журналах. В Нью-Йорке она завела пару любовников, но они ее бросили. Марушка умерла. Новая жена Аврама родила девочку. Потом одна подруга из Гарварда познакомила Грету с Ли. После первого же разговора с Ли Грете захотелось быть с ним все время. Он говорил с грубоватым акцентом выходца из американской глубинки, и она, слушая его, чувствовала себя в безопасности. То, что Ли напрочь был лишен амбиций, казалось ей высшим проявлением духовности.
Аврам воспринял новую жизнь Греты как личное оскорбление. Его восхитительная, талантливая дочь отдала себя какому-то ничтожеству! Ее простоватый дружок со Среднего Запада представлялся прямым доказательством вендетты, которую объявила ему Грета.
