Ноэми Норд - Бедные звери шизария
Сердце сжалось от страха в маленький незаметный клубочек и покатилось в небытие… Меня потащили к омерзительной кровати, обляпанной чужой кровью. Кто-то недавно отмучился здесь… А теперь я… А теперь меня…
— Нет! Нет! Нет!!! Только не это!
Но окаменевшее от ужаса тело вмиг стянули ремнями и надежно прикрутили к железным перекладинам, я утонула в матрасе, пропитанном затхлым духом пыток и дикого отчаянья…
— Требую сообщить прокурору! — пыталась защититься пустозвонным символом справедливости, но в ответ услышала ядовитый хохоток:
— Прокурор в соседней палате. Далеко ходить не надо, — белые халаты внимательно смотрели на меня.
Я разглядела их лица. Ничего примечательного, седые волосы были аккуратно заправлены под косынки, серые глаза, истертые мылом щеки. Но эти женщины откликнулись на слово "прокурор"? Значит любят шутить, как нормальные люди с чувством юмора. А главное соизволили мне ответить, значит, можно им что-то объяснить, их можно уговорить, улестить, или напомнить, например, о последних скандальных статьях в газетах, о карательной медицине, о ментах — преступниках, о том, что перестройка требует жертв…
— Завтра мы тебе сразу двух наших прокуроров покажем, — одна из санитарок весело смотрела на меня, держась за спинку кровати, и переглядываясь с напарницей. Привязав меня, видимо решили, что "буйная" теперь не опасна и можно повеселиться.
— Завтра? Почему завтра? Я здесь ночевать не собираюсь! Немедленно позовите главного врача! Или заведующего! Кто здесь главный? Здесь есть грамотные люди? Кто здесь врач?
— А врач ушла! Придет только завтра!
— Развяжите! Умоляю! Никуда не убегу!
— А у нас тут все привязаны! Так положено!
И действительно. Справа и слева стали приподниматься на постелях какие-то страшные фигуры со вздутыми лицами, с неживыми глазами, провалившимися в пустые черепа, с бессильно упавшими руками вдоль окаменевших тел.
"Боже мой, я такая же буду? Зачем меня привязали? Лоботомия необратима", — крутилось в мозгу, а разбуженные женщины настороженно прислушивались, пытаясь понять, о чем я говорю с белыми халатами, и что отвечают мне.
— Вы не имеете права привязывать! Это запрещено! Вы хотя бы изредка читаете газеты?! Развяжите меня! — требовала я, и вдруг ко мне присоединилась вся палата. Завыли справа, заплакали слева, взвился к высокиму потолку волчий тоскливый вой:
— Развяжите-е-е!!! Отпустите!!!
— Ребенка верните-е-е-е!!!
— Гос — п о — д и — и! По домам нам надо-о-о!!! По домам!!!
— О — ой!!!!…О — ой!!!…О — ой!!!…
Вся палата взорвалась от невообразимых страданий.
На соседней кровати очнулось странное существо, напоминающее бритого круглоголовового китайского болванчика. Женщина озиралась по сторонам, кивала солидарно водянистой головой, мычала, пытаясь произнести что-то очень важное, но губы не слушались, невысказанная жалоба навсегда утонула под гримасой перекошенного лица:
— Оуй — оуй — оуй!
Я продолжала вразумлять непросвещенных санитарок, указывая на болванчика:
— Посмотрите, что вы делаете с людьми! Даже слова не может выговорить! Электрошок запрещен! Об этом пишут в каждой газете! Вы должны немедленно всех освободить!
— Бунт!!! Бунт!!! Бунт!!! — кто — то бухнул из глубины палаты.
— По дома-а-ам!!!
— Ребенка- а- а!!!
Общий надрывный вой перекрыл солдатский строевой рык:
— Слушай мою команду! Становись! Стройся! Я жена капитана! Завтра придет мой муж! Из дальнего плаванья! Он тут наведет порядок! Разберется!!! Стройся!!! Первый!!!…Второй!!!…Третий!!!…Сестра!!!… Сестра-а-а!!! Задница болит!!!… Аминазину мне!!!… Аминазину-у-у!!!
Появилась сестра с громадным шприцем.
— 4 —
И она подошла к моей кровати.
— Не надо! Вы не имеете права! Кто вам разрешил!?
— Врач.
— Но вы же сказали, что врач ушла! Вы сказали, что она придет завтра!
— Прописал врач, который принимал!
— Никакой врач не принимал! Не было там врача! Мне сказали, что не было!
— Был!
И вдруг я вспомнила равнодушную бесформенную тушу, тетку — кляксу над ворохом бумаг в приемной, которая ни разу на меня не взглянула, ничего не спросила, но сразу же потребовала расписаться за добровольное лечение и грозила, что будет хуже, если не распишусь.
— Не надо! Не смейте! Я нигде не расписалась! Это противозаконно! Вам придется отвечать!
— Держи ее!
Бездушные белые халаты навалились, прижали мои руки, ноги к кровати… Крупным планом перед лицом проплыло срезанное жало иглы. Всегда боялась уколов. Кто — нибудь заглядывал в рыло железных иголок? Они напоминают маленькие широко распахнутые пасти с острыми зубами по краям… Неумолимое жало вонзилось под кожу…
Га-ди-ны… га-ди-ны…га-ди-ны…
А рядом кричали и вопили возбужденные дикой сценой идиоты… Но их вопли были уже где — то вне моего сознания. Девять перекошенных криком лиц отодвинулись на второй план, и я осталась наедине с единственной надеждой, что завтра придет врач. Да, да… Именно врач. Завтра восторжествует справедливость, завтра участники немыслимого преступления будут наказаны. Я не псих, не дура. У меня, слава богу, уже три книги издано, а верстка четвертой лежит в кейсе, который у меня отобрали подонки-менты… В конце — концов уже не тридцатые годы, не семидесятые, не восьмидесятые…Уже можно….Уже нельзя…
Завтра… Завтра… Завтра…
Боже мой! Почему все кричат?
— Господи — господи — господи-и-и-и!!!
— Аминазину мне-е-е!!!
— Ребенка-а-а-а!!!
— Аминазину-у-у-у!!!
А психотропная отрава уже закипает в крови, убивает клетки мозга, парализует память…
… И выплыло лицо гебиста, искаженное криком:
— Вы работали на секретном заводе! Подписку давали!
— А причем тут завод?
— Вы давали подписку на пять лет о невыезде!
— Ну и что? Я никуда не выезжаю!
— А с к е м вы встречаетесь?!
— С кем я встречаюсь?
— Вы встречаетесь с Лазаревым! А он пытался забежать в посольство Франции, и был задержан! Вы читали его повесть о гомосексуалистах!?!
— Нет.
— Вы читали его стихи?!
— Не читала.
— Напишите объяснение!
— О чем писать?! Лазарева я видела всего один раз!
— Но вы же давали подписку! Вы работали на оборонном заводе! На "Мо-то-за-воде"! Я запрещаю вам встречаться с этой компанией! Вы давали подписку!…
— Но это всего на пять лет! Не больше!
— Вы давали подписку!…Вы давали подписку!…Вы давали подписку!…
— Не подпишешься — хуже будет… Хуже будет…
— 5 —
— Ужинать! Ужинать! Ужинать! — оглушили голоса, загремели тарелки.
В палату принесли на подносах еду. Больные оживились, задергались в ремнях, некоторым посчастливилось удобно спустить ноги с кроватей и поставить варево на колени. Они с жадностью набрасывались на еду, тянули худые руки к нянькам.
— Бери ложку! Бери тарелку!
— Это новенькая! Не давай яйцо! Не положено! Не давай, говорю! Ее в списке нет! Она еще не оформлена!
— Господи! Прости ты нас, Господи!
— Кто не будет есть — накормим через зонд!
— Задница болииииит, ни на каком боку не могу лежать! Первый! Второй! Третий!
— Отдай, Фенька, ложку! Отдай тарелку! Давай, говорю, спрячешь под матрас — врачу расскажу!
— Укольчики-и-и! Укольчики-и! — отвратительный пронзительный голос снова задребезжал где — то рядом.
Китайский болванчик, захлебнулся бормотаньем. Сгрудились пятна пустотелых лиц. Игла плюнула струйку в потолок.
— Не имеете права!
— Держи ее!
— Будешь дергаться — игла сломается и попадет в сердце!
Пока острый кончик
доплывет до сердца,
он подрежет вены изнутри
заточенным краем,
и хлынувшая мимо привычного русла кровь
превратит тело
в сплошной набрякший лиловый расплав.
Но никто за это не будет отвечать…
— Укольчики-и!
И снова…снова…снова…
Раздался телефонный звонок. Голос отца раскалил трубку:
— Что ты там затеяла!? Звонил зампредседателя КГБ! Министр здравохранения! В психбольницу тебя хотят отправить! Слышишь? Я просил, чтоб не был нарушен закон! Слышишь?! Зачем нам, старым, больным пенсионерам звонят по ночам? Ведь у меня уже было два инфаркта! У матери два! С работы меня сняли из-за тебя! Подумай о нас! Подумай о матери! Слышишь?! К нам больше не приходи! Никогда!
— Да, да, никогда, никогда…
Ни в какую психушку меня забрать не могли, не имели права, закон не позволял… Но все — таки ни с того ни с сего схватили, привязали, закалывают. А на дворе не психушечный застой — а разгар политических реформ, гласности и свобод…
(Увы, это был уже конец реформ, но тогда об этом никто не догадывался)
