Анатолий Алексин - «Смотри мне в глаза!..»
Босс тоже занервничал: тревога касалась её…
Которую он всё уверенней представлял себе не советницей, а спутницей. Спутницей своей жизни…
С предложениями Целителя он согласился. А после пристально уставился в зеркало, — ему неловко было выглядеть богатырем на фоне тревожных подозрений Целителя. Неуместной показалась и шутка по поводу покоренных ею мужчин. Пусть это и было на самом деле…
В «Протянутую руку» пригласили и медсестер.
Целитель привычному «медсестра» предпочитал слово «сестра»:
— Так звучит мягче, душевнее. А еще ближе мне понятие «старшая сестра». Потому что я обожал свою старшую сестру. К медицине она имела отношение лишь как тяжко больная… Она воспитала меня. Но, как и ваша мама, ушла из жизни. Значит, не всегда я умею излечивать. А пытался её вернуть… Еще как пытался!
Старшей сестрой и звалась помощница Целителя, создавшая вместе с ним — при заботливой помощи Босса — медицинский Храм.
— Символично, что испытывать бесценную аппаратуру мы начнем с самих себя, — повторил Целитель.
… Вскоре после того, как испытания те закончились, Босс с оглядкой, почти крадучись, вошел в «Протянутую руку» и направился к старшей сестре.
— Моя просьба секретна. Это именно просьба, а не приказ.
— Для приказов у меня есть главный врач. Целитель, как вы его называете, — пояснила она.
Кроме главного врача, в Храме исполняли свой долг и другие доктора, которых целителями не величали.
— Понимаю: без разрешения Целителя моя просьба может повиснуть в воздухе. Но знаю, что он отправился за новыми препаратами и сегодня уже здесь не будет. А мне до боли не терпится узнать…
Слово «боль» насторожило старшую сестру, ибо могло вплотную относиться к её профессии.
— Что вас волнует? Что у вас болит?
— Что волнует? Результаты обследования моей советницы. Я только взгляну, если вы мне разрешите, — и всё останется между нами.
Его могучесть превратилась в тихую детскость.
— Об этом я имею право вам сказать. Так как с ней почти всё в порядке. Ничего серьезного… А «почти» потому, что абсолютно здоровых я не встречала.
За исполнение своих просьб ребенок бывает благодарен до слёз. И у Босса на щеке притулилась слеза.
Он направился к двери. Потом вернулся…
— А с результатами своего обследования я могу ознакомиться?
— У всех ваших помощников что-нибудь да обнаружилось: безупречно здоровых, повторюсь, я не видала. Целитель направил результаты обследований другим своим помощникам: знатокам разных сфер медицины. И только ваше исследование оставил себе. Даже меня не ознакомил…
«При всей своей независимости, Целитель, стало быть, считает за честь вручить сей документ непосредственно мне в руки», — с досадой подумал Босс. Заискивания он не терпел. Но тут оказался несправедлив…
— Таких фешенебельных, гостеприимных палат я в своей жизни не видел! — изумился Босс. — Вы многое тут сами доделали, довели до совершенства.
— Это не для начальства, а для особо тревожащих нас больных, — пояснил Целитель. — Чтоб сами они меньше тревожились и по возможности отвлекались от своих недугов.
— Онкологический рай? Он способствует лечению?
— По крайней мере, поднимает настроение.
— При моем заболевании может быть хорошее настроение? Смотрите мне в глаза! Мама уверяла, что вы ничего, кроме правды, не говорите. И вообще считаете, что больные должны её, правду, знать.
— В этом я убежден. Истина мобилизует их организм на сопротивление.
— Тогда смотри мне в глаза! — Он впервые обратился к нему на «ты», категорично требуя отбросить жалость, преграждающую дорогу истине.
— А разве я отвожу глаза в сторону?
— Поверь, я ничего не страшусь. Но я должен знать… Смотри мне в глаза! Такой рак, как у меня, операбелен? Ты, по профессии онколог, от такой болезни кого-то спас? Конкретно от моей…
Беззвучный взор Целителя, знающий, что лгать Боссу нельзя, бесполезно, предпочел не отвечать.
— Молчишь?
— Но это ничего не значит! Вполне возможно, что где-то изобрели…
— Понимаю: отсутствие ответа — тоже ответ.
— Безусловно, прежде, чем вам сообщить, я подробно советовался с самыми почитаемыми коллегами. Мы пришли к общему мнению, что не исключено…
— Исключено! — не сомневаясь, как при заключении какого-нибудь проекта, перебил его Босс.
Почему-то в этот момент он вспомнил об одиноком пенсионере-лифтере, которого встречал поутру каждый день. И которому очень сочувствовал…
Теперь же тот лифтер мог посочувствовать ему.
Годами он стремился быть не таким, как другие или «некоторые», а внезапно сделался таким, как самые неудачливые из «некоторых». Здоровые же — просто «здоровые»! — оказались для него недостижимой мечтой.
В привилегированную палату вбежала советница:
— Мы победили! Всё утверждено и подписано… Всё! Нам разрешили… — Её сообщение походило не на торжествующий, а на истерический вопль.
Протянула Боссу пачку бумаг со штампами и печатями.
За окном пылало нетипично жаркое для города солнце. От него защищали изысканного вида занавеси.
Босс взвесил бумаги на своих, еще недавно могучих, но зримо похудевших, руках. И пустил бумаги по ветру, тем более, что окно было полуоткрыто.
— Меня это уже не интересует…
Бумаги совершили медленный, вентиляторами поддерживаемый полёт. И приземлились на блиставшем чистотою полу, к самым ногам советницы.
Она бумаги не поднимала. «И её они тоже больше не интересуют!» — понял он. Это его взбудоражило.
Нежданно он вспомнил, как в детстве задумывался и о том, что ждет его после смерти. Уже тогда не желал уйти из жизни так, словно в ней не присутствовал.
«Даже в ту пору ты мечтал оставить по себе след…» — заставила его встрепенуться память.
Босс приподнялся на локтях и попросил окаменевшую советницу подойти поближе. Когда она склонилась к нему, он потребовал:
— Смотри мне в глаза! И запомни: ты обязана продлить, воплотить — прости за казенное слово! — своё заветное желание. Я не допущу, чтобы моя болезнь хоть чем-нибудь тебе повредила. Оставлю завещание… — Она протестующе замахала руками. — Да, да, оставлю подробное завещание, чтобы ты сделала реальностью всё задуманное мной еще с юных лет. — Помолчав, он негромко и даже смущенно добавил: — Можешь, кстати, воспроизвести где-нибудь на внутренней стене грядущего «Дома» то, что хотела. Если не передумала… — Речь шла о его фотографии. — Под моей физиономией напиши тоже, что придет тебе в голову. И придет в душу… Только не на стене, выходящей на улицу: это было бы вызывающе! И не то, чего удостоится портрет Пушкина: надо знать меру… Смотри мне в глаза!
А она от его глаз и не отрывалась.
— Сколько здесь цветов… — прошептала она так, словно бы не сама день за днём их приносила.
— А насчет моих собственных перспектив… — задумчиво, но без боязни промолвил он. — Может, встречусь там с мамой?
Март- май 2008 г.
