Рэй Дуглас Брэдбери - Замри, умри, воскресни!
Рыдала Элизабет, его жена.
Ночью в постели он истекал потом, плавал в собственном поту. Шум цирковой жизни почти не доносился сюда. Жена затихла на другой кровати. Уильям Фелпс ощупал свою грудь. Его заставили снова заклеить рисунок пластырем. Пластырь был гладким на ощупь.
Тогда, на помосте, он потерял сознание. Когда очнулся, на него орал хозяин цирка:
— Почему ты не сказал, что там нарисовано?!
— Я не знал, я правда не знал, — отвечал Человек в Картинках.
— Господи Иисусе! Ты напутал всех до чертиков. Ты напугал до чертиков Лиззи, напугал до чертиков меня! О боже, да где ты только обзавелся этой треклятой татуировкой? — Его передернуло. — А теперь проси прощения у Лиззи.
Жена стояла рядом.
— Прости, Элизабет, — проговорил Уильям Фелпс слабым голосом, не открывая глаз. — Я не знал.
— Ты сделал это нарочно, — сказала она. — Чтобы напугать меня.
— Я не хотел...
— Или ты избавишься от этой татуировки, или я ухожу.
— Элизабет...
— Ты слышал, что я сказала. Сведи ее, или я увольняюсь из цирка.
— Да, Фил, — вмешался хозяин. — Именно так дела и обстоят.
— Ты потерял прибыль? Зрители потребовали вернуть деньги?
— Дело не в деньгах, Фил. Едва разойдутся слухи о вчерашнем, сюда повалят сотни людей Но в моем цирке такой дряни не будет! Ты избавишься от татуировки. По-твоему, это было смешно, Фил?
Уильям Фелпс заворочался в душной постели. Нет, он и не думал смеяться. Ему было не до смеха. Он сам был напуган не меньше других. Это не смешно. Зачем, зачем маленькая ведьма-грязнуля это сделала? И как ей удалось? Она нанесла рисунок на кожу, прежде чем заклеить? Нет, она же говорила, что картинка не закончена. «То, что у тебя в голове, и твой пот дорисуют ее», — сказала старуха.
Что ж, он поработал на славу.
Но в чем тогда смысл? И если ли он вообще? Уильям Фелпс не хотел никого убивать. Не хотел убивать Элизабет. Почему эта дурацкая картинка появилась на его теле, будто огненные письмена?
Он осторожно, почти украдкой прикоснулся к коже там, где была спрятана картинка. Потом надавил покрепче. Это место явно было слишком горячим. Он почти чувствовал, как там, под пластырем, он снова и снова убивает свою жену, всю ночь напролет.
«Но я же не хочу убить ее, — попытался он убедить себя, поглядев туда, где на отдельной кровати лежала Элизабет. — Или все же хочу?»
— Что тебе?! — рявкнула она.
— Ничего, — ответил он, помолчав. — Спи.
Мастер с жужжащей машинкой в руке подался вперед.
Пять баксов за дюйм. Свести татуировку стоит дороже, чем наколоть. Так, ну-ка сними пластырь.
Человек в Картинках подчинился.
Мастер отпрянул.
— Господи! Неудивительно, что ты хочешь от нее избавиться. Жуть какая! — Он щелкнул переключателем на машинке. — Готов? Больно не будет.
Хозяин ярмарки стоял тут же, в хлопающей на ветру палатке. Через пять минут мастер выругался и сменил насадку. Через десять — вместе со стулом отодвинулся от клиента и почесал в затылке. Минуло еще полчаса. Мастер встал, велел Уильяму Филипу Фелпсу одеваться и стал собирать инструменты.
— Погодите-ка, — сказал хозяин цирка. — Вы же ничего не сделали!
— И не сделаю.
— Я плачу вам хорошую цену. В чем дело?
— Ни в чем, вот только чертова наколка не желает сходить. Будто въелась до самых костей.
— Бред!
— Мистер, я зарабатываю своим ремеслом уже тридцать лет и ни разу не видел ничего подобного. У нее глубина не меньше дюйма.
— Но я хочу от нее избавиться! — закричал Человек в Картинках.
Мастер покачал головой.
— Есть только один способ сделать это.
— Какой?
— Возьми нож и вырежи ее с мясом. Долго ты после этого не протянешь, но от татуировки избавишься.
— Эй! Вернитесь!
Но мастер уже уходил прочь.
Снаружи доносился гул субботней толпы, ожидающей представления.
— Много народу собралось, — сказал Человек в Картинках.
— Но они не увидят того, на что пришли поглазеть, — ответил хозяин цирка. — Ты не выйдешь к публике без пластыря. А теперь стой смирно, я хочу взглянуть на ту картинку, что у тебя на спине. Может быть, мы устроим им обещанное открытие, только другое.
— Старуха сказала, что надо подождать еще примерно неделю. Что нужно время, чтобы узор проявился.
Раздался тихий треск — это хозяин сорвал со спины Человека в Картинках кусок белой материи.
— Что там? — выпалил мистер Фелпс, пытаясь изогнуться.
Хозяин цирка вернул пластырь на место.
— Да парень, Татуированный из тебя ни к черту. Как ты мог позволить старой бестии так обойтись с собой?
— Я не знал, кто она.
— На этот раз она точно над тобой посмеялась. Там нет никакого рисунка. Вообще ничего. Чистая кожа.
— Картинка проявится. Вот увидишь.
Хозяин расхохотался.
— Договорились. Идем. Покажем толпе, на худой конец, хоть часть тебя.
Вокруг была ночь. Он возвышался посреди нее — нелепый, жуткий гигант, — вытянув руки! словно слепой, чтобы удержать равновесие, а мир угрожающе раскачивался, норовил сбить его с ног, закружить, опрокинуть в зеркало, перед которым он стоял. На туалетном столике были расставлены склянки с перекисью, кислотами, лежали серебряные бритвы и квадратные куски наждачной бумаги. Человек в Картинках пробовал все по очереди. Он пытался вытравить отвратительную татуировку с кожи на груди, пытался соскоблить ее.
Он не сразу понял, что кто-то стоит у него за спиной, в распахнутой двери трейлера. Было три часа утра. Он чувствовал слабый запах пива. Жена вернулась из города. Он слышал ее тихое дыхание. Он не обернулся.
— Элизабет?
— Лучше избавься от нее, — проговорила она глядя, как муж трет грудь наждачной бумагой.
И вошла.
— Я не хотел, чтобы она была такой, — сказал он.
— Хотел. Ты так и задумывал.
— Нет.
— Я хорошо знаю тебя, — сказала она. — О, я знаю, как ты меня ненавидишь. Что ж, это ничего. Я тоже ненавижу тебя. Уже очень давно ненавижу. Господи, когда ты только начинал жиреть, неужели ты думал, что кто-нибудь будет любить тебя таким? Я могла бы просветить тебя насчет ненависти. Почему ты не спросишь меня?
— Оставь меня в покое.
— Ты выставил меня на посмешище! Перед огромной толпой!
— Я не знал, что под пластырем.
Она обошла вокруг стола. Руки ее были уперты в бока. Она говорила, обращаясь к стенам, к столу, ко всему, что вокруг. И Уильям Филип Фелпс подумал: «Или я все же знал? Кто создал этот рисунок, я или ведьма? Кто сделал его таким? Каким образом? Неужели я и вправду желаю ей смерти? Нет! И все же...»
Он смотрел, как жена подходит все ближе и ближе, надвигается на него, видел, как вздулись от крика жилы на ее шее. Он такой, он сякой, он плохой, хуже некуда! Он лжец, он прожектёр, жирный, ленивый урод, сущий ребенок. Неужели он думает, что способен соперничать с хозяином или установщиками шатров? Неужели он думал, что прекрасен и грациозен, неужели он считал себя ходячим шедевром Эль Греко? Да Винчи, вот потеха! Микеланджело! Что за вздор!
Она вопила. Она скалилась.
— Так знай, своими угрозами ты не заставишь меня прожить жизнь с человеком, которому я не позволю прикасаться ко мне своими грязными лапами! — с торжеством в голосе подвела она черту.
— Элизабет...
— Что — Элизабет?! Я знаю, что ты задумал. Ты сделал эту татуировку, чтобы запугать меня. Ты думал, что я не осмелюсь уйти от тебя. И напрасно!
— В следующую субботу будет второе великое открытие, — сказал он. — Ты будешь гордиться мной.
— Гордиться! Ты глуп и смешон, ты жалок! Боже, ты похож на кита. Видел когда-нибудь кита выбросившегося на берег? Я однажды видела, когда была маленькой. Он лежал на песке, а потом его пристрелили. Какие-то защитники животных пришли и пристрелили. Господи, кит!..
— Элизабет!
— Я ухожу, и точка. И подаю на развод.
— Не надо...
— И выйду за мужчину, а не за жирную бабу. Баба, вот ты кто. Ты так заплыл жиром, что потерял пол.
— Ты не можешь бросить меня.
— Открой глаза, я ухожу!
— Я люблю тебя, — сказал он.
— Вот как? Взгляни на свои картинки!
Он потянулся к ней.
— Не прикасайся ко мне! — закричала она.
— Элизабет...
— Не подходи! Меня от тебя тошнит!
— Элизабет...
Все глаза на его теле загорелись огнем, все змеи пришли в движение, все чудовища зашевелились, все пасти яростно распахнулись. Он шел на нее: не человек — толпа.
Он чувствовал, как пульсирует в нем море апельсинового сока, как толчками текут по жилам кола и лимонад, как перекачиваются они сквозь его запястья, ноги, сердце. И с этими толчками разливалась по его телу тошнотворно-сладкая ярость. Океаны горчицы и приправ и миллионы стаканов, которые высосал он за год, вскипели. Его лицо стало цвета сырого мяса. А нежные розы на его руках превратились в голодные плотоядные цветы, что годами ждут своего часа в душных джунглях. И вот они дождались и вырвались из его рук на волю, в ночь.
