Леонид Зорин - Островитяне

— Мои сердечные поздравления, — с кислой усмешкой сказал Сизов. — А кто ж президент?

— Нет президента, — поправил Сизова его отец. — Есть Председатель. Демократичней. Само собой, Председатель — я.

— Сюрприз за сюрпризом, — сказал Сизов.

— Какой тут сюрприз? — удивился Пал Палыч. — Хотя чему же я удивляюсь: для родичей нет великих людей. Еще хорошо, что у нас на Итаке достаточно мудрое население, чтоб разобраться, кто самый мудрый. Как видишь, можно жить на Итаке и сделать достойную карьеру. Так нет же. Куда-то его понесло.

Он горько покачал головой.

— Ох, люди, комариное племя. Все-то вы вьетесь, жужжите, жалите. Все-то неймется вам, не сидится. Все шастаете, мечетесь, скачете. Дадена вам от щедрот богов такая роскошная территория. Возможно, лучший кусок Вселенной. Но нет. Сучите своими ножонками. Выискиваете, как рыбки, где глубже. Вынюхиваете, как мышки, где лучше. А после не можете растолковать себе — откуда у вас волдыри и струпья?

Сизов недовольно его оборвал:

— Ну, хватит. Избавь меня от нотаций. Уж если я поседел — избавь.

— Не фыркай, сынок, — сказал Пал Палыч. — Да и поседел ты лишь волосом. А твой отец поседел умом. Разница, сизый мой голубочек. Но ужасти, до чего ты озлоблен. И ощетинен. Нервы — ни к черту. Я просто в отчаянье, дорогой. Сердце отца — сосуд стеклянный. От малого камешка может треснуть. Не то что от твоего булыжника, с которым ты носишься с горки на горку. Не ведаю, как ты его называешь — свободой ли, честью ли, справедливостью, цивилизованным обликом общества, — видеть твой камешек невыносимо. Иди и передохни с Поликсеной. Она тебя, мой сизарь, заждалась.

Сизов недовольно пробурчал:

— Она удачно это скрывает.

— Умею держать себя в руках, — сказала Поликсена с достоинством.

Сизов усмехнулся и произнес:

— Уверена в этом?

— Спроси у Нестора, — с вызовом бросила Поликсена.

— Спрошу, — с угрозой сказал Сизов. — Скажи мне, друг детства, но без вилянья. Если, конечно, на это способен. Ты замещал меня в постели? В супружеской, имею в виду.

Нестор меланхолично ответил:

— И все же я твой искренний друг.

— Спасибо тебе за честный ответ, — хмуро проговорил Сизов.

— Не порицай, сынок, ни жены, ни друга вашего, — молвил Пал Палыч. — Любые наши грехи, мой милый, суть не пороки, а наша часть. Поэтому мы запретили ревность. Наш терапевт, большая умница, всегда говорит: разрушает печень, лишает покоя, одни неприятности. Есть слух, что учитель наш Одиссей впоследствии попенял Пенелопе за патологическую ее верность. Поскольку та ее подсушила, что отразилось на притягательности.

— Не ты ли распустил этот слух? — спросил Сизов.

— Не имеет значения. Женщина ждать годами не может. Тогда она перестает быть женщиной. Ступайте, детки, в семейную спальню. Я вам не желаю спокойной ночи.

— Идем, седобородый супруг, — сказала со смешком Поликсена. — Побрейся, омойся, натрись лавандой, оливковым маслом и прочей дрянью. Нельзя погружать любимую женщину в клубы своей дорожной пыли. Дорога пахнет конским пометом. Запах, волнующий душу свекра. Свекор в нем чует зов чернозема. Но у меня другие пристрастия.

— Вперед, ядовитая красавица, — напутственно произнес Пал Палыч. — Удачи тебе, сынок, в поединке.

Когда супруги укрылись в доме, он озабоченно произнес:

— Нестор, поспеши к терапевту. К Зое. Естественно — и к менестрелю. Скажи им — я созываю Совет. При этом — экстренный и чрезвычайный.

2

Тиха была итакийская ночь. Совсем как ветер, летевший с моря. Хотя и был он соленым, пряным, пахнувшим терпким сырым песком. Божественный запах. Ни с чем не сравнимый. Вдохнешь и поверишь в вечную свежесть.

Висели неподвижные звезды. Те из них, что были крупнее, держались кучно и походили на странных причудливых актиний. Издалека долетал негромкий, сладко колеблющий воздух звук. Мелодия то становилась отчетливей, то ускользала и растворялась, но кто б усомнился — поют о любви.

Из спальни, приютившей супругов, просачивался осторожный свет.

— Устал? — усмехнулась Поликсена.

— А хоть бы и так, — сказал Сизов. — Устал я на много лет вперед. Но нынче я об этом не думаю. Есть вещи поважнее усталости.

И тут же подумал с неудовольствием: «Мужское, например, самолюбие».

Он ждал, что она об этом спросит. Ночью, когда под стрекот цикад так яростно обнимал он женщину, его посещала недобрая мысль. Он думал, что и впрямь постарел, что годы тронули его ржавчиной, что борода — давно седая. Напротив, жена молода и упруга. Не только твердой своей душой, но и своим несдавшимся телом. Он вновь ревниво подумал о Несторе, лукавом друге, подумал о том, много ли было у Поликсены партнеров на этом странном острове, где наложили запрет на ревность.

Спрашивать было бестактно и глупо. И он произнес:

— Ты мной недовольна?

Она вздохнула и вновь усмехнулась:

— Нет, отчего же? Я полагала, ты сразу заснешь. А ты старался. Так трогательно. Юная прыть и тут же умеренность мужчины, который взвешивает свои силы.

Он повинился:

— Нет, я не считал их. Время от времени я задумываюсь. Такое часто со мной случается.

Она повела своим смуглым плечом:

— О чем же ты думал, когда обнимал меня?

— О том, что мы сделали с нашей любовью, — сказал он с грустью.

Она возразила:

— Ты, а не мы. Я жила на Итаке, пока ты скитался по белу свету.

— Если бы знала ты, Поликсена, как варварски устроена жизнь. Жалко становится детей. — И с давней обидой пробормотал: — Взрослым не слишком нужна твоя помощь. Но дети — это другое дело.

— Мы тоже когда-то были детьми, — сказала она. — Эта хворь проходит. Деток он пожалел, сердобольный. Они подрастут и нас не вспомнят. Бедный Сизов.

— Спасибо за жалость. Ее не много на этом свете.

Она спросила:

— А ты жалел меня?

— А разве тебе это было нужно? Мне кажется — нет.

— Тебе это кажется? Мой недалекий, старый Сизов. Мой глупый воин за справедливость. Мой храбрый оловянный солдат.

— Смеешься?

— Мне совсем не до смеха, — печально сказала Поликсена. — Над тем, кто остался один, не смеются.

— Я никогда не бываю один, — горько проговорил Сизов. — Я ведь живу с самим собою. Кабы ты только могла представить, сколь это неприятный субъект и до чего же он изнурителен. И я устал от него, устал, смертельно устал от его нетерпенья, претензий и приступов меланхолии. Трудно с ним жить и не надорваться.

— Мог жить со мною, — сказала женщина.

— Все шутки шутишь, — сказал Сизов. — Боишься, что, коли будешь серьезна, я разгадаю твою загадку.

— Загадки — это игра подростков, — вздохнула она. — Все дело — в тайне. Она заповедана, дорогой. Скажи, кто стирал тебе носки?

— Сам и стирал, — пробурчал Сизов.

— Сам бы ты никогда не собрался. Какие-нибудь шлюхи стирали.

— Мы — на Итаке. Здесь не ревнуют, — усмешливо напомнил Сизов.

— Стану я ревновать к поблядушкам.

— Лучше скажи, каким манером отваживала ты претендентов? Пряжу ткала?

— Мое ноу-хау.

— С помощью Нестора? — проворчал он. — Преданный друг, ничего не скажешь.

Она сочувственно произнесла:

— Трудно придется тебе на Итаке. Здесь, на Итаке, чужих не любят.

— Я не чужой, — сказал Сизов. — Я возвратился к себе на родину.

— Тем более, — сказала она. — Тем более. Тем страшней. Тем опасней. На родине все теперь по-другому. Боюсь я за тебя, дурачок.

— Послушай, — сказал он. — Я сделал открытие. Я помню запах своей жены. Что пахнет слаще тебя, любимая? И нет ничего вкусней, любимая, пальчиков твоих ног, любимая, спрятавшихся в моей горсти.

— Зачем ты уехал? — спросила она.

— Был молод, был молод, — сказал Сизов, с трудом выталкивая слова. — Я был убежден, что скоро вернусь. Просто понюхаю не островного, а настоящего грозного мира и возвращусь. Зато разгадав, что он такое, в чем его сила. Не знал, что такая там вязкая жизнь. И что она тебя так засасывает. Что каждое утро нужно доказывать себе самому, что ты не сдался. Что люди тебя не обтесали. Что ты нисколько не изменился. Такой же рубака и путешественник.

И тут он заговорил свободней. Слова уже обгоняли друг дружку.

— Я очень любил тебя, Поликсена. Какое там «очень» — жалкое слово. Пустышка. Оно ничего не значит. Я так любил тебя, Поликсена, что перехватывало дыханье. Но был я на редкость глупо изваян — мне все хотелось тебя удивить. Внушить, что твой муж — не то, что другие. Я вбил себе в голову: если вернусь, это покажется капитуляцией. И прежде всего тебе, Поликсена. Окинешь своим презрительным взглядом и выдавишь: ну? Приполз, неумеха? Вот так ты хлестнешь меня вопросцем — я ощущал на щеке пятно, выступившее после удара.

А я любил тебя, Поликсена. И с кем бы ни сравнивал, видел: ты лучше. Я так любил тебя, Поликсена, что было самому непонятно. И хоть у вас отменили ревность, но даже сегодня, седобородый, когда я смотрю на руки Нестора и думаю, как эти вот руки мяли и тискали твое тело и грудь с сосками, так дивно похожими на свежие ягоды малины, тающие в мужских губах; когда я подумаю об этом, я вдруг ловлю себя на желании, на диком, почти безумном желании, чтоб ты ложилась в постель не с одним счастливым Нестором, нет, со многими — чтоб и ему изменяла тоже! Ах, дьявольщина, я все понимаю. Не должен я был тебя оставлять, а если оставил, так не канючь, не жалуйся, не скрипи зубами — но отчего-то не получается. Не властен над собою, не властен!