Акрам Айлисли - Люди и деревья
Не желая отстать от других, я тоже не раз выдергивал из трубы затычку, но когда вода, пенясь, с журчанием устремлялась вниз, мне становилось нестерпимо жаль старика, и сознание собственного бесстрашия уже не доставляло никакого удовольствия.
Сейчас дедушка Аслан встанет и с кетменем на плече пройдется вдоль арыка. Прогонит девчонок — столько воды забирают, разбойницы! — накричит на женщин — тоже норовят утащить побольше, — когда, мол, еще и помыться, как не в его день. Будет ходить по домам и стучать в ворота кетменем, грозя мальчишкам, которые вынимали из трубы затычку. Потом дедушка Аслан устанет, присядет где-нибудь на пороге и, опершись спиной о стену, заведет рассказы о том, как работал на нефтепромыслах, как устанавливал в Баку Советскую власть и как его, Аслана, вызывал к себе Ленин. Ребятишки постарше, те, что уже учатся в школе, будут сердить старика своим недоверием. Найдется какой-нибудь спорщик, начнет доказывать, что Ленин вообще никогда не бывал в Баку, старик будет стоять на своем, рассердится… Дело дойдет до ссоры, дедушка Аслан замахнется на ребятишек кетменем и уйдет. Потом он снова будет сидеть на пригорке, снова будет стучать кетменем у дверей и снова рассказывать о том, как работал в Баку и встречался с самим Лениным… А тем временем и дорожки будут политы и женщины, вымывшись, выйдут на улицу поболтать, розовые, довольные… И все это кончится только вечером, когда на склоне горы загрохочет барабан дедушки Имамали. А через неделю наступит новая среда и все начнется сначала…
Почему-то в то утро мне было особенно нестерпимо жаль дедушку Аслана. И подпаска Сафара, который только что выгнал на склон горы стадо и идет себе, посвистывая и подшибая на ходу камешки. И старые галоши Мукуша, которые стояли под деревом такие грязные, все в глине… И тетю Медину… И себя… Какой-то человек появился на дороге, он шел в район, погоняя ишака. Мне и его было жалко.
Отец с Мукушем вернулись на крышу. Оба были хмурые, сердитые. Отец взглянул тете Медине в лицо, и мне опять показалось, что они без слов поняли друг друга. Потом отец поднял вещевой мешок, который принес из дома, почувствовал, что мешок стал тяжелее, и снова посмотрел на тетю, как бы прощаясь с ней взглядом.
Больше он ни на кого не взглянул. Поднял меня на руки, снес вниз по лестнице, поставил на землю, поцеловал и ушел.
Я вернулся на крышу. Кайма солнечного света, возникшая вдали на горе, начала медленно растекаться по склону… Потом из-за другой горы напротив — высунуло голову солнце… На дороге показался силуэт отца — отец вышел из-за поворота как раз там, где только что был человек с ослом. Потом на склоне появилось стадо, и я стал отыскивать глазами Лыску…
До самого обеда Мукуш перетаскивал из нашего дома разные вещи: возил на ишаке, тащил на горбу, обливаясь потом. Я не отставал от него ни на шаг мне нравилось бегать туда-сюда по деревне…
2Дом, в котором я жил теперь, был выстроен на противоположном конце деревни, тоже у самой горы.
Эта сероватая округлая гора была совсем не такая высокая, как наша, и когда раньше я смотрел на нее с крыши отцовского дома, гора напоминала мне огромную овцу, которая, опустив голову, мирно пощипывает траву. Вблизи эта гора выглядела совсем по-другому: она вовсе не была округлой и гладкой; огромные разноцветные валуны, расщелины, голые обломки скал — на нее совсем не просто было забраться… Я-то, конечно, взбирался, но был твердо уверен, что другим этот подъем недоступен, и деревни, леса, скалы, которые я увидел отсюда по другую сторону горы, — мое открытие и никто, кроме меня, не подозревает об их существовании. Я сидел на вершине "овечьей горы", смотрел на желтеющие вдали деревенские крыши, на ребятишек, бегающих по извилистым тропкам, на мужчин с белыми чалмами на головах — они веяли зерно на току — и дивился тому, что люди эти такие же, как наши, деревенские, и так похоже живут.
У Мукуша был большой сад, но гулять по нему не доставляло мне никакого удовольствия. Мукуш умудрялся забирать себе очень много воды и так усердствовал, поливая землю, что вокруг деревьев она всегда была мокрой; наверно, именно от этого в саду стоял влажный запах прели.
Выше дома, на некотором расстоянии от него, росли две старые, полузасохшие шелковицы. За ними, чуть подальше, желтели частые плети огурцов. Неподалеку от огурцов, под орехом, Мукуш привязывал своего черного осла, и тот весь день пасся на тучной траве, переступая с ноги на ногу и лениво помахивая хвостом. Когда Мукуш возвращался откуда-нибудь домой, ишак, издали заслышав хозяина, поворачивал навстречу морду, широко открывал пасть и, сморщившись, как человек, который сейчас чихнет, начинал орать. Орал он до тех пор, пока Мукуш не показывался в воротах.
Каждое утро, еще до восхода солнца, Мукуш отвязывал длинноухого и отправлялся с ним в горы. Через час-другой он пригонял ишака, до самых копыт нагруженного хворостом. Хворост уже некуда было девать, за домом и перед хлевом Мукуш навалил целые горы сухих веток, тетя сердилась, что к хлеву невозможно подойти, но Мукуш все возил и складывал; возил и складывал и скоро завалил хворостом весь двор.
Свалив за домом очередную порцию хвороста, Мукуш садился перед грудой старых башмаков и принимался сапожничать. Покончив с починкой, он брал лопату и серп, садился на осла и, постукивая его по животу длинными, чуть не по земле волочащимися ногами, отправлялся в колхоз на работу. В обед он возвращался, везя на ишаке большую охапку травы. В траве всегда был припрятан мешочек с фруктами, и хотя то, что он воровал в колхозном саду, нельзя было даже назвать фруктами — так, одна зелень, — старательно сушил свою добычу. Зеленые, твердые, как деревяшка, яблоки и груши, жесткую, еще не налившуюся соком мушмулу Мукуш убирал в солому — дозревать; абрикосы сушил на крыше. Большая часть всего этого добра сгнивала, так и не успев дозреть, остальное пропадало уже потом, в зрелом виде. Фрукты валялись по всему двору вперемешку с хворостом, который Мукуш продолжал по утрам возить с гор…
Каждый вечер на склоне горы пела зурна и весело грохотал барабан, каждый вечер взлетали в поднебесье галки, каждый вечер мы усаживались на паласе, постеленном на крыше хлева, и молча принимались за ужин…
Потом мы с тетей уходили в пристройку. Тетя стелила постель, задувала лампу, ложилась и крепко прижимала меня к себе. Обычно она долго не засыпала. Я тоже не всегда засыпал сразу, мы лежали, прижавшись друг к другу, и молчали.
В глубине двора, позади засохших шелковиц, волчьим глазом мерцал в темноте огонек папиросы. Это курил Мукуш. Каждый вечер он присаживался здесь между двумя большими камнями. Камешки и песок вокруг этого места были опоганены нечистотами, и такое отсюда исходило зловоние, что тетя Медина никогда не заходила в этом направлении дальше засохших шелковиц. Позднее я узнал, что землей, взятой с этого места, Мукуш каждую весну удобряет почву под огурцами, именно поэтому на плетях такие желтые листья и так много огурцов…
Тетя Медина никогда не ела огурцов с нашего огорода, и каждый вечер, увидев Мукуша на его обычном месте, я давал себе слово тоже не притрагиваться к поганым огурцам. Наступал день, и я забывал о своем решении — соседские ребятишки с утра до вечера клянчили у Мукуша огурчик, и мне тоже начинало хотеться. В полдень приходила тетя Набат и, задыхаясь от жары в своем темном, прожженном бесчисленными папиросами платье, присаживалась в тенечке. Если, случалось, Мукуш подавал ей какой-нибудь перезревший, желтый огурец, она брала его, не замечая хмурого лица хозяина, съедала с превеликим удовольствием… Когда жара спадала, Мукуш набирал два ведра огурцов и нес их на площадь продавать. В иные вечера ему не удавалось сбыть свой товар, и он приносил обратно полные ведра. Однако отдать кому-нибудь эти огурцы Мукуш не разрешал, а скармливал их ишаку. Ишак был не очень-то охоч до огурцов, и, желтые, пузатые, они по нескольку дней горкой лежали перед ним. Потом начинали гнить и долго еще валялись по всему двору, как хворост или ворованные зеленые груши.
Посидев положенное время между камнями, Мукуш неизменно направлялся к нам, и тетя крепче прижимала меня к себе. Мукуш осторожно приоткрывал дверь, заглядывал и уходил, яростно хлопнув дверью. Это повторялось ежедневно. Каждый вечер тетя стелила ему в большой комнате, и каждый вечер он обязательно являлся к нам. Я видел, что Мукуш хочет спать здесь, с нами, но зачем ему это нужно, я сначала не понимал.
Как-то раз Мукуш по обыкновению заглянул к нам и, увидев, что я не сплю, ушел, сердито хлопнув дверью. Однако он скоро вернулся, уже раздетый, в длинной, до колен, белой рубахе. Я приподнялся, удивленно глядя на него. Мукуш сделал вид, что не замечает моего взгляда, отвернулся и, подойдя к тете Медине, сдернул с нее одеяло. Я испугался и зажмурил глаза… Потом он ушел. Когда на следующий день Мукуш снял перепачканную землей рубаху, я увидел у него на плече синеватые следы укусов…
