Пол Тот - Ш-ш-а...
– Ну а я тут при чем?
Над головой снова порхнули птицы. Я закрыл глаза, и на жарко – красном фоне по – прежнему видел силуэт Джонни с запрокинутой головой и отброшенную зубочистку, горевшую в воздухе, как шутиха из фейерверка.
– В Шарашке сроду не было белого парня вроде тебя. А если появится? Если ты будешь первым белым мальчиком, работающим в Шарашке? Старик, это уже кое-что. – Его очертания начали таять в красном свете. – Вот что я тебе скажу, Рей Стиль. Замолвлю за тебя словечко. Одна проблема: ты сам ее должен найти.
– Если ты знаешь, что она существует, то почему не знаешь, где именно?
– По-твоему, я похож на какого-нибудь долбаного поэта? Знаком кое с кем из ребят, которые там ишачат, только они не могут разгуливать и рассказывать каждому на планете, где находится эта чертова фабрика. Иначе туда начнет соваться каждый белый придурок в стране. Что тогда тебе останется? Поэтому просто ищи ее сам. Хотя она может быть где угодно. Ну, теперь мне надо убираться отсюда ко всем чертям. Тебе тоже советую. Иди домой, помойся, почистись и выходи на улицу.
Он протянул руку. Я дотянулся своей пятерней, но он со смехом отдернул ладонь.
– Скажи, что тебя прислал Джимми.
И я пошел домой, где хозяин стоял, как директор средней школы. Покачал головой, пробормотал:
– Не знаю, и знать не желаю.
Ну и на здоровье, подумал я. Почему тебе взбрело в голову, будто меня волнует, чего ты не желаешь знать, мать твою?
Вечер. Пора искать Шарашку. Я содрал с глаз веки, как шкурку с бананов, заметив тех самых болванов-мальчишек с автобусной остановки. Опустил глаза, подумал: исчезни, Рей Невидимка! – но они меня все-таки углядели.
– Эй, старик, помнишь жалкого сукина сына?
Я развернулся, направился в другую сторону.
– Эй, старик, чего когти рвешь? Сюда греби.
Я поскакал кроликом. Они со смехом затопали следом. Послышалось, как бег перешел на шаг.
Вскоре доносилось только хриплое дыхание.
– Чертовы сигареты, – просипел один мальчишка.
Другой сказал:
– Ладно, беги, обезьянья башка, мы с тобой все равно еще встретимся.
Голоса полетели по улице, растаяли в воздухе.
Проблема в том, что я забежал в один из кварталов, сплошь заколоченных досками, где даже никто не почешется зажигать фонари и распоследняя бродячая кошка представляет опасность.
Присел у первого попавшегося на глаза освещенного подъезда. Белый свет сияет в выбитых стеклах. Пока старался отдышаться, на меня вдруг наткнулся старик с магазинной тележкой с покупками, в натянутой на уши шляпе, из-под которой торчали туго скрученные проволочные волосы, готовые устроить короткое замыкание.
– Эй, Чарли? – сказал он.
– А?
– А? Чарли? Ахххххххххххх. Кто это тут? Чарли? Благослови тебя Бог, Чарли. Благослови Бог всех и каждого.
– Эй, старик, про Шарашку когда-нибудь слышал?
– Ха-ха. Про Шарашку? Чарли? Боже, ничего не вижу, так нагрузился.
– Слышал когда-нибудь про Шарашку?
Он закашлялся, кивнул на тележку:
– Я тут сам шарашусь. Что Бог подаст.
– Я имею в виду предприятие… фабрику… лабораторию, которую называют Шарашкой.
– А, ну да. Угу-угу. Знаю… Чарли? Ахххххххххххх. Угу. Сюда иди. Там есть все, что надо человеку. – И покатил тележку по улице.
Господи, думаю я, легче легкого.
– Угу-угу. Чарли? Да, черт побери. Мы были в парке в начале бейсбольного матча. Старушка Бетти. Проклятый холодильник сломался. Чарли? Ахххххххххххх. Сукин сын боксер. Ты веришь в Иисуса? С виду хороший мальчик. Лучше поверь. Ахххххххххххх. Шарашка вон там. Псалмы. Аминь. Я там долго жил. В Шарашке, угу. Божье заведение, точно.
Он шагал, бормотал, а я двигался следом, притворяясь, будто понимаю, о чем идет речь. Начинаю представлять, что будет, когда Рей Стиль станет первым белым парнем, работающим в Шарашке. Точно буду звездой, даже знаменитее, чем вчера вечером. Уже вижу, как мэр вручает мне ключ от города, большой золотой сверкающий ключ. Президент объявляет Национальный День Рея Стиля. Мне все должны отдавать честь. Если вам повезет, то я блесну жетоном, врученным шерифом. Вы подмигнете, протянете пять, а я отдерну руку в последний момент точно так же, как Джимми. Иду, иду не оглядываясь, ни разу не оглянувшись назад.
Только одна проблема. Мы стоим перед огромным зданием с бронзовой дверью. Оно кажется знакомым, да никак не могу припомнить, что это такое. Проблема же вот в чем. Я видел, как отсюда время от времени, главным образом по воскресеньям, хотя и в другие дни тоже, выходят в черных толпах белые люди. Значит, если Джимми говорил правду, это не Шарашка.
– Мне послышалось, вы сказали, это и есть чертова Шарашка?
– Самая настоящая, Чарли.
– Но туда белые люди заходят. В Шарашке не должно быть белых.
– Аминь всем, даже Черноглазой Бетти. Аххххххххххх. Мир исчезает!
Он покатил тележку, оставив меня перед зданием. Сумасшедший, и все.
Хуже того, я стою, неизвестно зачем, черт возьми, за пять миль от центра города, откуда теперь надо искать дорогу домой. При каждом повороте за угол кажется, будто кто-то в тот же самый момент полностью перерисовывает карту, а я как бы иду по предварительным наброскам. Поклянусь, через пару часов уже видел десять – двадцать раз каждое здание, включая так называемую Шарашку.
Когда, наконец, добрался до дома после долгих блужданий, догадайтесь, кто стоял на пороге, пристально на меня глядя. Распроклятый хозяин.
– Хочу словом с тобой перемолвиться, – объявил он. – Ты мне так и не заплатил оставшиеся двадцать баксов. Такова благодарность за мою доброту.
Я для вида пошарил в пустых карманах.
– Сейчас съезжу в банк. Просто забыл, вот и все.
Он покачал головой:
– Господи боже мой, просто не знаю.
– Правильно, – бросил я на ходу. – Ни ты, ни Господь Бог, оба ни хрена не знаете.
3
Еду в автобусе в банк за двадцатью долларами. В автобусах есть кое-что нехорошее. В автобусах видишь самое худшее: сумасшедших, преступников, еще хуже – старух, напрочь перегородивших проход толстыми задницами, которые тычутся тебе прямо в лицо… никакого понятия о приличиях.
Помню, некий толстяк, сидя прямо позади водителя, завопил:
– Сволочь! Хрен лысый! Задница!
Водитель автобуса едет и едет, прикидываясь, будто не замечает, или, возможно, действительно не замечая, поскольку не происходит ничего необычного. Хотя кое о чем говорит. Автобус и должен тебя мордой в грязь тыкать. Вполне можно было б повесить на дверцах табличку с надписью: «Добро пожаловать, мразь». Проклятая машина то срывается с места, то тормозит, то гудит, то рычит. Едешь полдня на другой конец города, еще полдня обратно. По пути, может быть, вообще никуда не приедешь. Автобус ужасная, чудовищная вещь.
Впрочем, сейчас я сижу позади девушки в мягкой шляпе с висячими собачьими ушами. Оранжевая, очень красивая шляпа. Серебристая кофта сверкает, как скафандр астронавта. Большие карие глаза широко открыты, наблюдают, блуждают, парят шоколадными «летающими тарелками».
Когда-то давно я гадал, не прилетают ли птицы на подоконник, чтоб мне досадить, покуковать в уши, что-то прочирикать, повозиться, подраться, прошептать ш-ш-ш-бу-бу-бу-чик-чирик-ку-ку-ку – фьють. Точно также и девушки сбивают мир с толку, рисуя в тетрадках сердечки.
В детстве мама рассказывала о девушках. «Рей, – говорила она, – если вдруг какая-то дурочка ласково с тобой заговорит и выпятит пухлые губки, запомни, любой такой девушке от тебя что-то нужно или они попросту над тобой потешаются».
Однако новая подружка смотрит на меня, только чуточку приоткрыв рот, словно хочет свистнуть или что-то сказать, а вышло лишь одно слово:
– Чао-какао.
– Что?
– Чао-какао. Салют.
– Не знаю… не могу…
Она сунула мне свой рюкзак. Из открытого клапана торчат книжки с картинками, карандаши. На правой руке девушки дико сверкает кольцо, постоянно меняя цвета.
– Что это у тебя за кольцо?
– Мунный камень.
– Лунный?
– Мунный, мунный.
– Что это еще за хренов камень – мунный? Ох, черт возьми, понятно, из тех, что меняются по настроению.
Она кивнула, шлепнула по рюкзаку:
– Попрешь.
– Попру? Да ведь мы с тобой едва знакомы.
Она снова ткнула кулаком в рюкзак:
– Ты попрешь.
– Попру?
– Попрешь.
Ладно, думаю я, понесу твой рюкзак. То есть она и наполовину не такая дурная, хотя плоховато выражается для своего возраста.
На следующей остановке пнула меня в ногу:
– Тащи.
Я пропустил ее в дверцу. По – моему, до банка отсюда всего час-другой ходьбы.
Мы прошли полквартала до серебристого трейлера. Она поднялась по лестничке, протянула открытые руки. Я вложил в них рюкзак, потянулся поцеловать на прощание. Она уронила книги. Видимо, поцелуй привел ее в жуткое настроение, потому что кольцо стало угольно-черным. Потом я увидел мелькнувший кулак, врезавшийся мне в лицо в полудюйме под глазом, черт побери.
